Понятно. Ждать. Не улететь. Нет, не может такого быть! Надо просто ехать в аэропорт и сидеть там, с чемоданом. Или не сидеть, а идти к начальнику аэропорта… Или поехать в российское консульство, посольство… Ведь чтото здесь есть наше, какието чиновники, может, помогут… Как же они сами летают, чиновники и начальники? Не ждут же по три дня, если срочно нужно лететь. Както ведь улетел наш политик с веселыми глазами… Захотел и полетел в любой день. Но я ведь не знаю, может, он улетел в Чехию или Женеву, а вовсе не в Москву… Частный самолет! Может, мне арендовать частный самолет? Хватит ли у меня денег? Но теперь деньги мне понадобятся на другое – на хорошего адвоката… И потом, говорят, что за деньги можно забрать человека откуда угодно, не только из КПЗ, но из настоящей тюрьмы…
Мысли скакали в разные стороны и одинаково упирались в неопределенное и уступчивое по звучанию, но такое категоричное по смыслу «No!», которое как будто невидимый ктото все повторял и повторял, громче и громче… Это «ноу» расширялось, приобретая плотность, и заполняло собой все пространство небольшого холла, в котором я стояла…
– Александра… Вам нехорошо? – услышала я голос Лео, пробравшийся через душное и давящее «Ноу!».
– Нет, то есть да… Я пойду в номер…
– Подождите…
Он протянул стакан воды, показавшейся мне горькой и пахнущей мылом. Но я ее выпила, и вода как будто застряла холодным противным комком гдето на уровне ключиц. Я пошла за Лео, который попытался предложить мне руку, но я понимала, все же понимала, как мне ни было плохо, что сейчас главное – не поддаваться вот на такие штучки собственного организма. В чрезвычайных ситуациях он зачастую начинает заботиться сам о себе – когда вся энергетика направлена вовне, на когото другого, когда о себе забываешь. Тогда вдруг неожиданные органы начинают о себе напоминать – дернет сердце, заколет в селезенке, потянет печень, заноют зубы, станет как будто на пять килограммов тяжелее голова… Так, видимо, заложено в программе, практически не знающей сбоев на протяжении тысячелетий, – неведомой нам программе жизни, записанной в сложнейших и тончайших молекулярных формулах. Сначала сохрани себя, а потом уже все то, что кажется тебе дороже даже собственной жизни.
Я пришла в номер, умылась ледяной водой, рассосала гомеопатические таблетки от укачивания – других лекарств у меня с собой не оказалось. Ничего, сойдет. Главное, чтобы организм почувствовал, что о нем тоже есть забота. Заказала в номер чаю и взяла в руки телефон. Нужно звонить тому, кто отправил Ийку в тюрьму… в милицию, скажем так. Кто этот человек – мне понятно. Зачем он так поступил и как смог – непонятно, но это уже другой вопрос. Я собралась с духом и набрала номер Хисейкина.
– Вадим, что происходит? Мне звонила Ийка…
– Твоя дочь украла у Марины кольцо, – произнес Хисейкин достаточно спокойным и усталым голосом.
– И… и что дальше?
– Ты соображаешь, что говоришь? Как – что дальше? Дальше она кольцо отдаст и посидит годика два в колонии. Больше ей не дадут, к сожалению.
– Вадик… – Я была уверена, что он нарочно бесит меня, радуясь, что представилась такая возможность.
– Что, Саша? Ты думаешь, я шучу? Вовсе нет. Я присмотрелся к ней и решил, что ей, с ее замашками непризнанной звезды, будет очень полезно увидеть жизнь с другой стороны. Чтобы начать ценить то, что у нее есть. Ты разве со мной не согласна?
– Вадик! – я вдруг почувствовала, что он говорит совершенно серьезно. – Ты не сделаешь этого!
– А то – что? – усмехнулся он. – Ты отрежешь мне ухо? И положишь в мой собственный карман? Помнюпомню, надысь обещала… Кишка тонка, уважаемая, чтото у когото отрезать! Не надо было клянчить у меня все эти годы деньги на свою жалкую, завистливую дочь.
– Вадик, как же ты можешь? Ийка ведь любит тебя!
– Чтоо? – засмеялся Хисейкин, и я как будто почувствовала ужасный запах, который с некоторых пор появился у него изо рта – наверно, стали гнить зубы под какойто коронкой. – Ийка любит мои деньги.
– Неправда. Она любит тебя, иначе никогда бы к тебе не ушла. Гордится тобой, гордится, что похожа на тебя.
– Ладно! – зевнул Хисейкин. – Извини, плохо спал сегодня. Короче, девчонка у тебя не очень вышла, Леликова, прямо скажем, с гнильцой. И надо ее учить, пока не поздно. Пока она когонибудь не убила за кошелек с кредитными карточками.
– Послушай… – Я поняла, мне сейчас не убедить его отказаться от задуманного. – Давай я тебе заплачу.
– Давай, – засмеялся Хисейкин. – И сколько? Двести рублей в рассрочку на два года?
Я старалась не обращать внимания на его смех и тон.
– Сколько стоит ваше кольцо? Кстати, Ийка говорит, что она не брала его, только померила и положила обратно.
– Агаага. Давай даже не начинать. У нас записано на видеокамеру, как она брала колечко, так что не… – Хисейкин вдруг грязно выругался.
Я насторожилась. Зная его прекрасно и уже много лет, я вдруг четко поняла – чтото здесь не так. Вадим Хисейкин, в отличие, наверно, от большинства российских мужчин, ругается только в одном случае – если он в чемто очень и очень неправ и сильно нервничает. И тут может быть два объяснения: либо он поет сейчас под чужую дуду, и тогда у меня есть шанс все же его отговорить, либо… Либо тут чтото другое. Что – я пока не знаю.
– Вадик, – повторила я. – Сколько стоит кольцо? Пусть Ийка его отдаст, а я тебе еще заплачу, за моральные издержки.
– Ты что, почку собираешься продать, матьгероиня?
– Какая разница? Семь тысяч долларов тебя устроит?
– А почему не восемь? – засмеялся Хисейкин. – Слушай, твои почки точно дешевле стоят. Тебе ведь уже сто лет в обед.
Я была абсолютно уверена, что кольцо, которое Хисейкин подарил жене, не стоило таких денег, но продолжила торг, опять же зная, как Вадик падок на деньги.
– Десять, Вадик. Десять тысяч долларов. И ты сейчас же забираешь заявление из милиции и отвозишь Ийку домой. Ко мне домой, естественно.
– Ойёйёй! Это не я там бегом побежал в милицию, нет? Не смеши меня, тетя Саша! У тебя таких денег нет и никогда не будет. Тем более что кольцо стоит двадцать пять.
– И что же это за кольцо, Вадик? Как может кольцо стоить столько денег? В нем, что, бриллиант размером с булыжник?
– Не твое дело, Леликова, что там – булыжник или нет. Тебе сказано: хочешь платить – плати тридцать тысяч.
– Только что было двадцать пять, Вадик, – негромко сказала я, и совершенно напрасно.
– Ты ослышалась, Леликова. Было пятьдесят, стало сорок, вам по бедности. Быстренько квартирку свою скинь подешевле, чтобы осталось в Подольске двушку купить. Сядешь там и будешь сидеть. А дочка твоя…
Мне приходилось с ним говорить. Мне приходилось отвечать и торговаться, мне нельзя было сказать ему сразу, что он подонок, каких не должно быть на земле. Потому что Ийка в этот момент дрожала от ужаса, страха, беспомощности в каталажке и рядом какиенибудь страшные бабы смеялись над ней… Хорошо, если только смеялись.
