— Старик, это две тысячи тридцать четвертый год. Мы смонтировали гэбэшную хронику и перевели в 3D. Ты же читал у Горбаневской, их демонстрацию снимал гэбэшник с камерой…
На его письменном столе тихо пискнул какой-то аппаратик.
— Слушаю, — не сходя с места, сказал кому-то Закоев и после короткой паузы повернулся ко мне: — Это Маша Климова. Твой пацан проснулся пописать, увидел ее и уже не уснул. Теперь они играют в шахматы. Она говорит, чтобы ты не волновался, она сказала ему, что тебя срочно вызвали на ночную съемку, а она твоя ассистентка.
— Я могу с ним поговорить?
— Нет, Маша уже отключилась. Вот что я тебе предлагаю. Мы подписываем контракт на написание сценария, и ты летишь домой. Пишешь, и дальше на выбор — деньги сразу, как напишешь, то есть в две тысячи четырнадцатом году, или твой сын их получит сейчас, в две тысячи тридцать четвертом…
Я не успел ответить — на его столе снова пискнул все тот же аппаратик.
— Да… — сказал Закоев, и теперь я разглядел крохотный микрофон в его левом ухе. — Нет, сначала я его покормлю… Хорошо, будем через двадцать минут. — И уже мне: — Это Акимов. У него актерские пробы на его бабушку. Ну, ты знаешь — Людмилу Акимову, следователя, которая допрашивала всю эту восьмерку. Он просит прийти посмотреть.
— А это долго?
— Не думаю. Второй режиссер отобрал восемь актрис. По минуте на актрису, управимся за десять минут. Пошли. Иначе он на свою бабушку возьмет какую-нибудь Мэрилин Монро.
Я испугался:
— А это возможно? Вытащить сюда Мэрилин Монро и снять в кино?
Тимур усмехнулся:
— Нет, конечно. Я пошутил.
— Но меня же ты вытащил!
Тимур обнял меня за плечи:
— Антон, тебя я вытащил, потому что ты гений. А таких, как Мэрилин Монро, у нас знаешь сколько? Пойдем, сам увидишь.
6
Но сначала мы спустились в ресторан. Насколько я понимаю, Тимуру не терпелось похвастать своей киноимперией. Да и было чем. Посреди подмосковного дубняка и березового леса он построил дюжину двенадцатиэтажных зданий — пятизвездочный «Тимур-Отель», шесть павильонов, тон-студию, кинотеатр и три производственных корпуса.
— Конечно, я мог бы все это запихать в один небоскреб, вышло бы в два раза дешевле, — сказал он мне по дороге в ресторан. — Но небоскреб торчал бы в небе на западе от декораций. И поэтому я строил вширь, а не ввысь. Теперь у меня тут своя «Тимур-вилледж», свой «Декорстрой» и свои Красная площадь, Эйфелева башня и Пьяцца Навона. А скоро будет еще свой Лондон, Берлин, Мадрид и Пекин.
— Тимур Македонский, — заметил я.
— В каком смысле? — не понял он.
— Ну, Александр Македонский хотел покорить полмира, а ты его просто построил. У вас еще не делают прививки для чувства юмора?
Он усмехнулся:
— Антон, если я покажу тебе, сколько всё это стоит, у тебя тоже не будет места для чувства юмора. Вот наш ресторан. Что ты будешь на завтрак?
Описывать ресторан я не буду, в нем не было ничего роскошного или экстраординарного, разве что в простенках между широкими окнами стояли черно-белые скульптуры Люмьера, Эйзенштейна, Чарли Чаплина, Греты Грабо и других звезд немого кино. А на вогнутых, с эффектом 3D, телеэкранах, с четырех сторон висевших над залом, полуголые модели образца 2034 года рекламировали не то какие-то роскошные инопланетные пляжи, не то нижнее женское белье, которое почему-то не закрывало срамные места, наоборот — именно их и открывало! Впрочем, если проследить за историей женской моды, подумал я, удивляться тут нечему…
Да и некогда мне было удивляться — шум в этом ресторане был как на международной конференции. Поскольку здесь сидели, ели, разговаривали, смеялись, перекрикивались и переходили со своими гнутыми планшетами от одного столика к другому китайцы, шведы, японцы, американцы, бразильцы, французы, русские, испанцы, индусы и еще бог знает кто. Я тут же вспомнил межпланетную станцию Рэя Брэдбери — там тоже было многоязыкое вавилонское столпотворение космонавтов всех стран.
Но завтрак был архаический — стакан грейпфрутового сока, сырники по-московски и ржаные тостики с башкирским медом. Я запил все это двойным эспрессо и кивнул на публику:
— Неужели это все киношники?
— Представь себе! — сказал Тимур. — Я угадал с декорациями. Сегодня снять что-нибудь в Париже или даже у нас на Красной площади совершенно невозможно. Туризм просто бешеный, ты ни за какие деньги не можешь перекрыть ни одну улицу или площадь. Я уже не говорю о левитаторах! Ты помнишь, как мы мучились, растаскивая с Малой Бронной всякие «Лексусы» и «Хонды», чтобы снять на Патриарших прудах разговор Воланда и Берлиоза? Так то были цветочки по сравнению с левитаторами, которые теперь залетают в кадр со всех сторон! А у меня — пожалуйста! На своей Красной площади — хочешь, я поставлю телеги шестнадцатого века, а хочешь — «Чайки» и брежневские «членовозы». У меня целый парк муляжей любых автомобилей и пять тысяч роботов-статистов, которых роботы-костюмеры за полчаса одевают в наряды любой эпохи. Если бы у тебя было время, я бы тебе показал этот процесс, ты ахнешь!
Я не стал напоминать ему, что это не он, а я «угадал с декорациями». Времени у меня и вправду не было, мы в лифте спустились в фойе отеля и, не выходя на улицу, крытым переходом проехали на движущейся, как в аэропортах, дорожке в соседнее здание. Закоев на ходу объяснил, что такими переходами он соединил все двенадцать корпусов, чтобы в любую погоду — морозной зимой, в дождь или в августовскую жару — можно было спокойно курсировать по всей студии.
Здесь, в соседнем корпусе, было два больших павильона и несколько небольших студий с раздвижными стенами, мини-софитами и другими осветительными приборчиками, названий которых я не знаю. С помощью раздвижных стен пространство студии можно было разделить на несколько секторов, кабинетов или репетиционно-съемочных площадок. Как я тут же понял, в этой студии располагалась если не вся съемочная группа кинофильма «Их было восемь», то хотя бы часть ее; всюду — на столах, на шкафу и даже на стульях — лежали и висели советские газеты 1968 года с аршинными заголовками «ОДОБРЯЕМ БРАТСКУЮ ПОМОЩЬ ЧЕХОСЛОВАЦКОМУ НАРОДУ», а на стенах висели фотографии молодых участников демонстрации на Лобном месте — Горбаневской, Литвинова, Делоне, Бабицкого, Богораз, Дремлюги, Виктора Файнберга и даже восьмой участницы Татьяны Баевой, хотя она, как известно, заявила, что попала на Красную площадь случайно, и не была репрессирована.
Но в тот сектор, где Акимов репетировал с актерами, мы, конечно, не зашли, а остановились в соседнем у большого, в полстены, монитора. И я впервые увидел Акимова в роли не оператора, а режиссера. Вообще-то, на кинопробах есть два метода отбора актеров. Одни режиссеры актерам ничего не подсказывают, не репетируют и не поправляют, а дают им минутный диалог из сценария и смотрят, что актер сам, от себя может принести в эту сцену. А другие, наоборот, тратят на каждого актера по полчаса, чтобы понять, что они могут из этого актера или актрисы вытянуть и слепить. Акимов, я увидел, добавил к ним свой, операторский метод — ходил вокруг актера и актрисы, наклонялся от них то глубоко влево, то вправо и, зажмурив один глаз, смотрел, как они будут выглядеть на экране. Между тем актеры буквально гнали свой текст, невольно косясь на него если не глазами, то мысленно, эмоционально.
