Узкая пыльная улица изобиловала крутыми поворотами, поскольку повторяла прихотливые изгибы горной речушки, протекавшей по дну ущелья. Справа и слева торчали, медленно разрушаясь, покинутые дома, и пустые оконные проемы слепо таращились на незваных гостей, как мертвые глазницы валяющихся в придорожной траве черепов. Селение опустело почти десять лет назад: в самом начале контртеррористической операции по нему основательно поработали системы залпового огня и вертушки; обстрел вызвал сильный оползень, уцелевшие жители разбежались кто куда, и теперь то, что не было разрушено, взорвано, сожжено или погребено под тоннами камней и грязи, медленно догнивало под лучами мягкого сентябрьского солнца.
Майор имел боевой приказ зачистить эту помойку и, если получится, представить для опознания труп Махмуда Гадзаева. Еще на дальних подступах разведчики услышали доносившуюся отсюда ожесточенную стрельбу. Палили так, словно в селении сошлись не на жизнь, а на смерть два солидных воинских подразделения: автоматные очереди сливались в непрерывный треск, глухо бухали далекие взрывы, и сквозь все это прорывался неторопливый, басовитый стук крупнокалиберного пулемета.
Из услышанного майор сделал вполне логичный вывод, что там, впереди, чего-то не поделили две банды или кто-то из кровников Гадзаева решил с ним разобраться (что, в сущности, было одно и то же). Любой из этих двух вариантов его вполне устраивал: пускай они там молотят друг друга до полного изнеможения, до последнего патрона и последней капли крови. Чем дольше и ожесточеннее они будут грызться между собой, тем меньше работы останется на долю майора и его ребят.
В полном соответствии с этим стратегическим планом подразделение вступило на окраину селения примерно через час после окончания перестрелки. Бронетранспортер неторопливо, со скоростью пешехода, катился вперед, рокоча двигателем и с хрустом давя большими колесами россыпи щебня и мелких камней, которыми изобиловало то, что некогда являлось центральной улицей. Исковерканные осколками и пулями стены все еще хранили на себе следы давних пожаров, стропила проваленных крыш затянуло какими-то вьющимися растениями, жухлые листья которых то и дело принимались громко шелестеть под порывами ветра. По мере приближения к месту недавнего боя в воздухе все яснее ощущался удушливый запах гари. Пахло жженым порохом, тлеющими головнями, горелым мясом и паленой резиной; этот знакомый запах войны, в котором для полноты букета не хватало только трупного смрада, заставлял майора хищно раздувать трепещущие ноздри.
Вскоре им встретился первый покойник. Бородатый человек в новеньком, еще толком не обмявшемся по фигуре камуфляже цвета сухого листа лежал лицом вниз прямо посередине дороги, все еще цепляясь окоченевшей рукой за рукоятку автомата. Труп оттащили на обочину, чтобы колеса бронетранспортера, пройдясь по нему, не сделали невозможным опознание и дальнейшие оперативно-следственные действия в отношении родственников и ближайших знакомых убитого. При этом обнаружилось, что из окна ближайшего дома, невидимый с улицы за ветвями какого-то сильно разросшегося куста, свешивается, почти касаясь руками земли, еще один мертвец. Его автомат валялся в траве под окном, на светлом фоне стены четко выделялась широкая вертикальная полоса подсохшей крови. Бронетранспортер повернул за угол и остановился раньше, чем майор успел стукнуть прикладом по броне, подавая сигнал механику-водителю. Дальше дороги не было, и нужды в дальнейшем продвижении вперед не было тоже: поезд прибыл на конечную станцию.
Поперек улицы стоял, догорая, старый полноприводной пикап явно японского производства. Язычки бледного при дневном свете пламени лениво слизывали с сизых от окалины, изрешеченных пулями бортов последние чешуйки краски, на земле коптили клочья сгоревших дотла покрышек, и сама земля все еще курилась дымками там, где горел вытекший из прошитого длинной очередью бака бензин. Установленный на грузовой платформе крупнокалиберный пулемет бессильно уставил в землю толстый черный хобот, из казенника свисала закопченная змея патронной ленты, набитой пустыми, самопроизвольно разрядившимися во время пожара гильзами. Стоящий справа от дороги двухэтажный кирпичный дом был исклеван пулями и осколками так густо, что это напоминало кадры кинохроники, снятой в Берлине в последние дни войны. Из закопченного оконного проема на первом этаже тоже валил серый дым; у самой стены лежал, задрав к небу изорванные в клочья колеса, перевернутый и отброшенный взрывом «уазик». Из-под него торчали чьи-то ноги в солдатских ботинках и камуфляжных брюках. Левая штанина тлела, распространяя по улице запахи паленой тряпки и подгорающей свинины. По всей улице в изобилии и полном беспорядке валялись стреляные гильзы и трупы; трупов на глаз было десятка полтора, а пересчитывать гильзы никто, естественно, не собирался. В целом впечатление складывалось такое, что люди бестолково метались по открытому месту, паля во все стороны наугад, и падали, срезанные прицельным огнем из укрытия, которое им так и не удалось обнаружить.
Держа в одной руке автомат, майор легко спрыгнул с брони, подошел к одному из распростертых в пыли тел и носком ботинка перевернул его на спину. С испачканного пылью и кровью бородатого лица глянули остекленевшие, подернутые смертной поволокой глаза Махмуда Гадзаева.
– Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, – сказал, подойдя и остановившись рядом, спецназовец в трикотажной маске, с капитанскими звездочками на выглядывающем из-под лямки бронежилета мятом погоне. – Хорошо кто-то за нас поработал! – Да уж, лучше некуда, – задумчиво протянул майор. – Что тут было, а?
– А мы сейчас у местного спросим, – сказал капитан, указав рукой в беспалой перчатке куда-то вправо.
Майор посмотрел в ту сторону и слегка вздрогнул, только теперь заметив живого. Тощий бородатый человек в пыльном камуфляже сидел, широко расставив ноги и привалившись плечом к исклеванному пулями дверному косяку, на пороге дома. Наполовину оторванный правый рукав потемнел от пропитавшей его крови, в прорехе вместо смуглой кожи плеча виднелось что-то черно-красное, мокро поблескивающее. Голова была обмотана грязной кровавой тряпкой; кровь сочилась из-под повязки, стекая по блестящему от пота, покрытому разводами пыли и копоти лицу двумя тонкими струйками. На коленях у раненого лежал автомат без рожка; глаза его были закрыты, в покрытых коркой крови и грязи пальцах левой руки дымился коротенький окурок сигареты, при более внимательном рассмотрении оказавшейся газетной самокруткой.
Майор подал сигнал жестом, и спецназовцы в мгновение ока заняли круговую оборону. Добрая треть имеющихся в наличии стволов смотрела на раненого, и это было правильно: чертов укурок сидел на пороге, преграждая путь в дом, который в любом случае следовало осмотреть от чердака до подвала, и никто не мог гарантировать, что сидит он именно на пороге, а не на гранате с вынутой чекой.
Бойцы застыли, как изваяния, в напряженных позах людей, в любое мгновение готовых открыть плотный прицельный огонь по всему, что движется. Раненый на пороге, не открывая глаз, медленно поднес к губам испачканный кровью окурок, сделал глубокую затяжку и снова опустил руку. Дым двумя густыми струйками потек из его ноздрей. Тогда майор забросил за плечо автомат и, твердо ступая, направился к крыльцу. Он шел между окаменевшими в полной неподвижности фигурами своих бойцов, как через лес статуй, перешагивая через мертвые тела, вдыхая пахнущий гарью и кровью воздух, слушая негромкий мелодичный перезвон стреляных гильз под ногами и не сводя глаз с раненого, который вполне мог захотеть прихватить кого-нибудь с собой на тот свет. Надо было не дать ему такой возможности, но, прежде чем поставить точку, его следовало расспросить.
