Сочти число зверя, число его – шестьсот шестьдесят шесть.
Откровение св. Иоанна Богослова
Если убитой пантере не опалить немедленно усов, дух ее будет преследовать охотника.
Абиссинское поверье
Глава 1
Пропавший мертвец
Москва, март 2001 года
1
Отец Кишлевский, высокий и худой, в элегантной черной сутане и черной шапочке-пилеолусе, скрывающей наметившуюся плешь, заложив руки за спину, вышагивал по асфальтовой аллее церковного сквера. Его костлявое лицо было хмурым и сосредоточенным. Вот уже три дня он ломал голову над одной проблемой, разрешить которую совершенно не представлялось возможным.
С одной стороны, долг гражданина требовал от него сообщить о странном посетителе куда следует. (Да и не только долг гражданина. Речь шла об очень серьезных вещах.) С другой – все, о чем поведал посетитель, было сказано во время исповеди, пусть даже исповедь – голая условность, и налет сакральности ей придавал лишь антураж исповедальной будки.
Предложение, которое странный посетитель сделал отцу Кишлевскому, было диким и страшным по своей сути, однако столь нелепым, что, положа руку на сердце, вполне можно было не обращать на него внимания. Нельзя же воспринимать всерьез фантазии безумца.
Однако что-то подсказывало Кишлевскому, что посетитель не столько безумен, сколько одержим. И у него есть деньги. Много денег. А человек, одержимый идеей (какой бы безумной она ни была) и имеющий деньги для ее осуществления, – такой человек уже не смешон, а опасен. Очень опасен!
Возле мраморных ступеней храма священник остановился и, задрав голову, посмотрел на раскачиваемые ветром кроны тополей, как бы спрашивая у них совета. Но природа – плохой советчик в вопросах, касающихся темного свитка человеческой души. Природа находится по ту сторону добра и зла.
«Хватит, – сказал себе отец Кишлевский, ступая на мраморную ступень. – Отложу эти размышления на вечер».
Неприятные мысли, овладевшие разумом отца Кишлевского под сенью московских тополей, поблекли и стушевались в церкви, как всегда уступая место набожности, осененной мерным, тихим светом свечей. Где еще человеку обрести спокойную уверенность в жизни и в себе, как не в жилище Господа? «Я спокоен, Господи, ибо верую в Тебя. Я спокоен в Тебе и через Тебя. Спокоен, ибо вера моя непоколебима».
– Святой отец, в будке посетитель, – сообщил, почтительно подходя, пожилой помощник.
– Давно он ждет?
– Минуты две.
– Спасибо, Петр.
Отец Кишлевский сурово сдвинул брови и вошел в исповедальню. Осенив себя крестным знамением, он посмотрел на темную решетку, по ту сторону которой угадывался силуэт сидящего человека, и сказал:
– Слушаю вас, сын мой.
– Святой отец… – тихо начал посетитель. – Я согрешил.
Посетитель замолчал и словно погрузился в размышления. Молчание его затянулось, и Кишлевский нетерпеливо спросил:
– Сын мой, скажите, в чем заключается ваш грех?
Отец Кишлевский сложил руки на коленях и приготовился слушать. Посетитель помолчал еще несколько секунд, потом проговорил:
– Я доверил свою тайну человеку, который не заслуживает этого.
Кишлевский вздрогнул. Он узнал этот голос.
– Вы? – тихо воскликнул священник. – Я ведь, кажется, ответил вам! Зачем вы пришли?
За решеткой послышался легкий смешок.
– Любой прихожанин имеет право на исповедь, разве не так?
– Перестаньте паясничать!
И снова этот легкий, еле различимый смешок.
– Вы только подумайте о грандиозности нашего замысла, отче, – заговорил посетитель хриплым шепотом. – Вы ведь священник. Разве вы не хотите встретиться с вашим божеством лицом к лицу?
– Я не желаю принимать участие в вашей дьявольской афере. И молите Бога, чтобы я не рассказал о вас кому следует.
– Вы правда готовы нарушить тайну исповеди? – со смехом спросил посетитель. – Нет, не верю. Впрочем, люди, подобные вам, способны на все. Итак, спрашиваю в последний раз: вы примете мое предложение?
– Нет, – твердо и угрюмо ответил отец Кишлевский. – Никогда.
– Что ж…
За решеткой послышался тихий звук, словно по исповедальне пронесся ветер, в лицо Кишлевскому дохнула прохлада, перед глазами заклубилось черное облако, и в этом облаке вспыхнули два кровавых глаза. По спине священника прокатилась ледяная волна, сердце захолонуло и сжалось как от страшной тоски. Внезапно священнику стало душно, и он почувствовал, что задыхается.
– Зверь! – с ужасом прошептал Кишлевский, рванул на шее воротничок и вскочил со скамьи, намереваясь выбежать из будки. Но не успел. Из горла отца Кишлевского вырвался протяжный стон, лицо его побагровело. Он покачнулся, хватая руками пустоту, и, потеряв равновесие, рухнул на скамью. Сердце священника остановилось.
2
Капитану УВД Егору Петровичу Соловьеву было сорок два года. Из них пятнадцать лет он провел в «органах», заработал себе на этом поприще медаль за боевые заслуги, два ножевых ранения и нелюбовь начальства, которое не жаловало Соловьева за дурной характер и привычку «лезть в бочку» из-за каждого пустяка.
К этому следует добавить, что капитан Соловьев не верил в Бога, считал всех священников шарлатанами, а единственным дьяволом, существование которого он признавал безоговорочно, был его начальник – полковник Жук. Именно по его вине Соловьев в свои сорок два года был всего лишь капитаном и не имел ни единого шанса дослужиться до майора.
Часы показывали пять часов вечера. За плечами у Соловьева был тяжелый, суетный день с ранним пробуждением, и сейчас капитан отдал бы все на свете за рюмку холодной водки, горячий ужин и теплую постель.
Вместо этого капитан Соловьев сидел на стуле, закинув ногу на ногу, и посвящал дьякона в нюансы жутковатого и нелепого дела.
– Один из прихожан обратил внимание на золотые часы, – говорил капитан Соловьев, поглядывая на спину собеседника.
Стоявший у окна высокий мужчина в синем подряснике, выгодно подчеркивающем его стройную широкоплечую фигуру, повернулся к капитану и переспросил:
– Часы?
Соловьев кивнул:
– Да, часы. Согласитесь, золотые часы на запястье простого кладбищенского сторожа не могут не вызвать подозрений. Точно такие же часы были у Кишлевского. Прихожанин заподозрил неладное и позвонил в милицию. – Капитан Соловьев помолчал несколько секунд, затем дрогнувшим голосом продолжил: – К сожалению, мы опоздали. Сторож Кузнецов удавился у себя в сторожке. Повесился на деревянной балке. Допросить его, как вы понимаете, мы не успели.
