Я переворачиваюсь на живот. Улыбаюсь. Сегодня я видела его на пляже. Его жену, сына, его друзей и их дочь. Он, мой Злой, был в кепке. И я не сразу узнала его. Нервного, агрессивного, требующего немедленно уйти в тень, ревущего на жену, раскрывающего зонтик и разрывающего воду не плавным, но грозным движением рук.
А его сын был ровесником моему.
Злой тоже переворачивается на живот. Подкладывает под подбородок кулаки. Он смотрит на меня. И я понимаю, что больше никогда не будет пропасти-воронки, которая забирает-затягивает, которая утробно зовет прикоснуться ко дну, обещая, что после можно будет подняться.
Он смотрит, и я знаю, что не буду ни падать, ни подниматься, потому что страшно больше не будет. Мне смешно, меня слегка подташнивает. Я думаю о его пупке, уголки которого, как складка скорби, чуть потянуты вниз. Я думаю о его пупке. И меня слегка подташнивает, потому что я хочу дотронуться. Погладить.
Мне жаль, что у нас все уже было.
* * *
А потом я ухожу. Я всегда ухожу раньше. Я меняю «потное» полотенце на чистое, покупаю на пляже горячий чай и прошу перелить его из чашки в пластиковый стакан. Бармен не удивляется. Он удивился только в первый раз. Во второй привык, а в третий пристрастился к радости нашего совместного хулиганства. Теперь мы киваем друг другу, как заговорщики. Я заматываю пластик в желтое полотенце, чтобы не обжечь пальцы. Я несу свой чай, как новую куклу или щенка. На вытянутых руках, любуясь. Я несу его, как запрещенное наслаждение, и люди моей стороны моря понимающе улыбаются. Восток. Жара. Здесь принято быть не в себе.
Вода, которая трогает мои ноги, почти горячая. Почти такая же, как та, что трогает губы и обжигает язык. Но кто здесь ищет прохлады? Только не мы, новобранцы армии солнечных человечков. Только не мы, размякшие, налюбленные, медленные. Не мы, едва поднимающие ресницы. Не мы, узнавшие наконец, куда ведет длинная-предлинная приводящая мышца бедра.
Я не плаваю. Просто болтаюсь в воде, ожидая, что он, Злой, скоро придет и будет мерить лагуну, формой похожую на столовую ложку, руками, ногами, телом, которое теперь принадлежит мне.
Мысль о том, что Злой разговаривает не со мной, приходит с грустной улыбкой. Я вывожу ее на воздух, бросаю на волны, я купаю ее. Я говорю: «Не со мной».
С какой-то другой женщиной. Он оставил ее дома. Он просто оставил ее. Я не знаю, на подступах к ней или уже после всего Злой скомандовал себе: «Не сметь!» Я не знаю, когда именно он выяснил, что может «не сметь», но не может теперь дышать.
Всё как у всех.
Он плывет к моей бетонной плите, туда, где нет солнца, но есть жара. Он не видит меня. Занят. Я хочу спросить, как ее зовут.
Но боюсь услышать: «Лена, Таня, Юля, Наташа». Мне не подходят эти имена. Я согласилась бы на Джинджер, Мэй или Блюбелл.
Злюсь. Злюсь не жадно, не взахлеб. Злюсь теплой, густой и сладкой волной, в которой есть я, есть он, есть ужин, привычно звенящий тарелками и голосами, а значит, есть время мести.
Я предаю Злого во время десерта. Я предаю его легко. Я показываю его мужу и говорю сыто: «Мой жених из тренажерного зала».
«Да? – Он равнодушно вскидывает бровь. – Мы тоже пересекаемся с ним минут на тридцать. Когда ты уходишь на пляж».
«Так он и твой жених?»
«Перестань, – хмурится он. – Перестань…»
Мы должны были засмеяться. Придумать мою жизнь со Злым. Мы должны были рассердиться и помириться, вспоминая и продолжая невинный список всех случайных «женихов» и «невест».
Но наши семейные коды больше не действуют. Пароли, явки, адреса – провалены. Позади минное поле, заросшее дикими маками и ромашками, еще не приученными к клумбе. И улицы. Есть улицы – с безногим, безруким, безликим Пасквино, с уставшим в боях кондотьером Гаттамелатой, с домом Рембрандта, со странным названием «Ищи полдень». Но взгляд на них означает взрыв. Гибель.
Чашки, стулья, вокзалы, цветы в горшках, «ненавижу оперу», устрицы на площади Мадлен, визиты зубной феи, оправы для очков, шампунь, грибной суп, голубой домашний свитер, сигареты «госдума ночью»… Проклятые фашисты заминировали все, работая без устали и выходных.
Иногда кажется, что там, позади, все живо, все дышит… Но тот, кто нажимает на черно-белые клавиши, играет одной рукой. Мелодия звучит пронзительно тихо и как будто оглядывается, ждет. «Не тяни шею. Не тяни голову и шею… Иначе будет болеть».
Будет болеть, превратится в песок, исчезнет.
Если бы моя мама сказала: «Прости, я полюбила другую девочку», я, наверное, чувствовала бы себя так же. Я бы не смогла поверить в это. А когда смогла бы, это уже была бы не я.
* * *
Утром говорю себе: «Не пойду». Говорю сыну, говорю мужу. Плаваю нехотя. Плаваю, объявляя себя чернобокой лодкой с парусами из белой косынки. Говорю себе: «Не пойду», различая-пробуя разные интонации – от истерики до эсэмэски. Повторяя и повторяя, скатываюсь или поднимаюсь, не знаю, к Надюхе ли, к «Любви с голубями». Говорю…
Говорю звонко и вызывающе: «Не пойду!»
Я…
Я не заменитель сахара. Не имитатор. Не римейк. Не соевое мясо. Вообще не мясо. Я не беда его и не зазноба. Я не кожа, не волосы, не губы. Не те кожа, волосы и губы, от которых он сбежал в злость и шесть отчетливых до зависти кубиков на животе.
Или так: не я…
В два часа я сижу у бассейна, одетая по последней моде. В черных шортах и черных кроссовках. Я курю, умножая пожары и нарушая законы.
Я сижу у бассейна и смотрю. На детей, играющих в ресторан, на воду, на дверь тренажерного зала. Каждые пять минут она открывается. Злой выскакивает на улицу, садится на корточки, закрывает лицо руками, трет глаза.
«Обними меня», – говорю я. И девочка, наливающая бассейновый «суп» в пустые кофейные чашки, протягивает ко мне руки. «И ты обними, – говорит она. – Иначе нечестно».
Мама девочки смотрит на нас с улыбкой. Обнятая, я соглашаюсь попробовать суп. Понарошку. Он кажется мне вкусным. Я никогда такого не ела.
Я смотрю на дверь тренажерного зала и теперь уже не вслух, но почему-то хрипло говорю: «Обними меня. Обними…»
Через сорок минут Злой уходит. Я гляжу ему в спину и вижу его старость. Он сутулится, растерянно шаркает, он становится меньше ростом. Его сорок восемь лет быстро превращаются в семьдесят, и он подумывает о том, не покрасить ли волосы, остатки волос, хотя бы виски…
«Эй! – кричу я. – Эй! Эй ты, Злой!»
Я выскакиваю из супового ресторана, случайно переворачивая чашку, я бегу за ним вслед.
Догоняю. И обнимаю сама. За спину. Со спины. Я прижимаюсь щекой к лопатке и смыкаю ладони на пупке. Он шумно вздыхает. Замирает. И я.
Как карликовая пальма. Дерево-недоносок. Побег, прижившийся в скудной северной земле и чертом или чудом выкорчеванный и высаженный здесь.
