Тут и возникла кадровая комиссия, а в ней райкомовский муж, выпускник ВПШ, человек с чистыми руками, холодным разумом, горячим сердцем и погонами, полагающимися к этому комплекту.
«Не выйдет у тебя ничего… Семью я вашу знаю хорошо. Сплетни не собираю, но сигналы на вас были. А в нашем деле каждый плохой сигнал – не в пользу партии. Давить тебя специально не буду, чтобы не сказали: сводит Кравченко счеты с обидчиками. Историю ту, прошлую, сам понимаешь, ни поднимать, ни обсуждать не хочу. Вонь от нее по сей день в носу у меня стоит. Но и пускать тебя в жизнь с таким хвостом резона никакого нет. Сорок третий год твоего рождения, считай, приговор. Многие полицаи еще живут среди нас. Будем разоблачать и наказывать. Разоблачать и наказывать… Без срока давности».
Легче всего предавать родителей. Потому что они, отрезанные всякой новой жизнью взрослых детей, могут никогда и не узнать. А если узнают, то что? Это только у Тараса Бульбы хватило порыва. И не Бог просил у него этой жертвы, а война, в которой первым кончается всякое добро, а за ним уж и родство, и милость, и святость. Но сил, чтобы жить после этого дальше, Бульбе уже не хватило. Он принял страшную смерть за родину, но умер из-за того, что умер его Андрей.
Другие, обычные, отцы и матери всегда прощают, даже в войну. А от прощающих хорошо отрекаться – не страшно. И сначала, когда видны уже все их несовершенства и неспособности расти, меняться, даже не стыдно. Потому что специального желания предать нет. Есть обстоятельства. Реакция. Планы на жизнь.
Подлостью все это вместе осознается потом. Не скоро. Может быть, и никогда.
Вместо удара в нос – на прямой, короткий, через стол, длины руки хватило бы – Яков спросил: «И что же мне делать?»
«Езжай, поговори. Справку какую, может, найдешь, что был отец в партизанском отряде. Соседи чего подтвердят. Бумажки нужны, а не документы по реабилитации. Острый вопрос по тебе, сынок, другой. Понял?» Райкомовский муж смотрел на Якова Никифоровича круглыми, по-детски удивленными глазами. Края радужной оболочки этих глаз обозначали для Якова границы пропасти, в которую он уже летел. Где-то на дне сидела-ждала чертова мать. Ждала не его одного, а всех таких, как он. Потому что теперь они были ее дети.
14
Домой, в Туманное, Яков не поехал. Не смог. Телеграфировал Кате в Норильск: «Срочно нужна правда отце письменном виде лучше авиа тчк не хочу волновать мать».
Катя написала-ответила быстро.
Правда про отца была для слепых. Для слепых, глухих, а значит, счастливых детей, у которых нет никаких сомнений в том, что хоть и гоняют их как сидоровых коз, и мокрым полотенцем грозят, и на велик денег нет, но все равно мир устроен правильно. Хоть и глупо, но надежно: не разрушишь, не убьешь. Мать – красавица. Батя – герой. Горько.
Нам с Зиной Никифор не отец. Не родной отец, хоть и фамилию свою дал. Он хороший человек и мамку нашу спас. Ты должен понять и не огорчиться. Мамка всегда была ему благодарна, она и сейчас ему благодарна. А Зину он, как в сорок восьмом демобилизовался, сразу полюбил. И Зина его полюбила. Не заспинничали они, никому не верь. Мамка знала все первой, сама их благословила. Зина с Никифором должны были вместе уехать, но из-за меня случилось все с Лёвкой. Никифор и остался.
Не суди их, потому что любовь, Яша, она больше, чем тебе кажется сейчас, когда ты живешь со своей супругой Наташей. Почитай об этом у Куприна. Я могу прислать тебе список литературы, который поможет понять эту ситуацию правильно. К сожалению, я сама долгое время Зину осуждала то за одно, а то за другое.
После освобождения из несправедливого заключения Никифор приехал, как и обещал, сразу к Зине и к дочери их Анне. Однако Зина уже полюбила другого человека, но не из легкомыслия, а оттого, что женщине трудно одной с маленьким ребенком, без образования и помощи. Анна думает, что Никифор ее дед. Так что теперь над нашей семьей снова висит секрет, что лично я считаю неправильным, но со своей правдой больше никуда не полезу. Мужу Зина все объяснила. Когда он сильно выпьет, бьет ее за это. Потому что тоже понимает: была у Зины с Никифором любовь, а не блуд. От чужой любви всегда или свет, или боль. У Федора Зининого – боль.
А у мамки, может, и нет. Ты не думай, что она Никифора от тоски назад приняла. Лёвка вот сказал, что супружество – это совсем не то, что мы себе думаем. Он сказал, что это подвиг, но только не в военно-патриотическом, а в другом, сложном, смысле. На своем примере пока не знаю, согласна с ним или нет. Ты помирись с ним, Яша, и сам спроси.
Твоя сестра Катя.
Ондатровая шапка, глаза Марии, пусть даже как у Марии, водка – друг человека, Наташа Волокова с Гегелем, которого били уже всей кафедрой научного коммунизма, но победить почему-то не могли… Что-то еще лезло в голову, потому что легкие воспалились красивым словом «пневмония». В жару, что удивительно было для врачей. Но не для Якова: чему же еще воспалиться, если организм его больше не мог дышать? Высокая была температура. Бред и видения, в которых рассасывались материальные кровоизлияния, обретая облик Кравченко, хлопали дверью улучшенных жилищных условий и звенели на прощание кандалами. Зато в бреду можно было плакать. Это не считалось слабостью. И Яков собирал, любовно пестовал даже комок-кашель, подбиравшийся к горлу, чтобы на законных, болезненных основаниях выбрасывать из себя слезы с бабским подвывающим (от кашля свистящим) всхлипом.
В этом было много радости. И мать, ненаглядная, приехала для борьбы с пролежнями. Переворачивая Яшу на бок, она тихонько целовала его в спину. А натирая ноги козьим жиром (кто-то сказал ей: лучшее средство от воспаления легких), говорила громко: «П-п-пяточки мои родненькие, н-н-ножечки мои маленькие…» Сорок шестого размера были ножечки. «Ты ему еще в жопу подуй!» – советовал отец, приезжавший по воскресеньям с кипой газет, трехлитровыми бутылями огурцов и маленькими банками с малиновым вареньем и кабачковой икрой, которую он готовил сам и называл словом «сотэ». Газеты читал вслух – обстоятельно, от первой до последней страницы. При нем Яков держался молодцом: солидно рассуждал о международном положении и о том, что больше упора в народном хозяйстве надо делать на мясомолочную отрасль. Мясомолочная отрасль возникала в разговоре не сама по себе, а от польских паштетов – Катя для восстановления сил присылала их в деревянных ящиках из Норильска. А Зина прислала часы. Почти такие, как у Лёвки, только намного лучше. «На кажной руке будешь носить, – ухмыльнулся отец. – Шоб помереть некода было».
Наверное, врачи сказали им всем, что Яков умирает. Ну или что он очень плох. Но дышать с каждым днем становилось легче. Помогали лечение, гимнастика и здоровая уже, без видений мысль о том, что Лёвка, сволочь, мог бы все-таки проявиться тоже.
15
На восемьдесят втором году жизни у райкомовской жены появилось имя. Муж ее, признавал Яша, обзавелся им значительно раньше. Хотя лучше было бы, если б размазались эти муж и жена – одна сатана – по своей жизни так, чтобы никогда обоих не встретить.
Звали райкомовскую жену Зоя. Зоя Петровна. Что в переводе с греческого означает «жизнь». Имя свое она считала залогом долголетия и силы силенной, которая помогала ей выстоять-вырвать свое у самых отягчающих обстоятельств. Из вырванного больше всего гордилась сыном, рожденным во время трехгодичной помощи братской Кубе.
