И тогда… Тогда Свиридова, будучи уже совсем госпожой, сделала то, что сделала.
Если читать дальнейшее как начало истории, то в ней ничего человеческого. Ничего от той Свиридовой, которая все еще собирала волосы в пучок, не стесняясь открывать уже тронутый морщинами лоб. И от той, что умела слышать, но все еще стеснялась своего необходимого, но очевидно (во всяком случае, для нее самой) пустого присутствия в разных ток-шоу. И от той, что научилась не бояться быть. Хотя бы изредка быть.
Свиридова отправила Маруськиных детей в зимний лагерь с группой своих маленьких художников, которых растила-привечала в галерее. Она отправила их в зиму, обещая, что снег имеет двести названий и тысячу вкусов. И не попробовать такой снег – грех.
Дети спросили: «А что такое грех?»
Свиридова как раз собиралась ответить на этот вопрос. Но не им.
Маруську Свиридова показала врачу. Она знала, что делиться с дочерью своим таблеточным опытом – преступно, потому что у каждой болезни свой доктор и свой рецепт. Маруське нельзя было отключить мозг, сердце и все системы ее ответственности, которые плохо, хорошо ли, но работали. Хотя она, Маруська, просила сделать ее овощем. Почему-то кабачком, полагая, что именно кабачкам не бывает больно.
– Притупить, но оставить сознание. Так можно? – спросила Свиридова у своего врача.
– Давайте я сама разберусь, ладно?
– Мне надо знать, как это будет действовать. Мне надо, чтобы ночью она спала, а не думала, – жестко отрезала Свиридова.
Потихоньку Маруська начала спать. Недолго, часов пять, просыпаясь еще до рассвета, до чертова зимнего рассвета, которого надо было ждать два или три часа. Просыпалась, потому что в живот ее бил кулак, а в кулаке был то забранный триммер, то угроза отобрать детей, то бегло-брезгливый взгляд, закончивший, как казалось Маруське, ее жизнь. И все-таки она спала. Но не закрывала, никогда не закрывала входную дверь.
Тогда Свиридова… Тогда госпожа Свиридова провела кастинг. Она просмотрела снимки, архив своих и чужих выставок. Сначала работы любимых фотографов. Тех, что умели сочетать отстраненность и чувственность, снимая людей, как площади, фонтаны и развалины старых замков. Потом изучила лица и тела. Лица и тела мужчин, которых в ее студии часто фотографировали для журналов, улыбочных плакатов стоматологических клиник, социальной рекламы и прочей чуши. Впрочем, эта чушь приносила Свиридовой деньги. Это стоило уважать. Свиридова уважала.
Она искала. Она искала то, что когда-то помогло ей. Но метод поиска был неправильным. Ей нужен был не человек, не художник, не лицо, даже не тело. Ей нужен был фантом. То, что можно было бы принять за привидение. Или просто принять.
Госпожа Свиридова написала на бумаге список требований. На первом месте стояло слово «молчание». Свиридовой было важно, чтобы Маруськина галлюцинация умела молчать. И вместе с ней, и после нее. Другой строки не получилось.
Товар, который хотела купить госпожа Свиридова, оказывался, как ни крути, штучным.
– Игорь, зайди ко мне. – Она позвонила дизайнеру, однажды удивившему Маруську возможностью сделать компьютер живым. Не резиновым, ярким, функциональным, но тревожным и даже трепетным. Маруська сказала: «Живой, как Винни Пух». Госпожа Свиридова взяла парня на работу. Пока не знала, как применить, но маленький стенд на брюссельской выставке, сделанный им, имел не громкий, но высоко оцененный профессионалами успех. – Ты женат? Влюблен? Ты несешь ответственность за того, кто тебя любит?
– Родители считаются?
Госпожа Свиридова качнула головой:
– Нет. Подойди ближе, мне надо тебя понюхать.
– Можно вопрос?
– Давай.
– Мои дела настолько плохи, что для раскрутки проектов меня нужно подложить кому-то в постель?
– Нет, – сказала Свиридова. – Твои – нет. Мои. У меня заболела Маруська. С ней нужно спать. Голым. – Муж никогда не сказал бы «обнаженным». Это Свиридова запомнила и усвоила навсегда. – С ней нужно спать голым. Обнимать всю. Целовать. Гладить. Греть. Ей холодно, Игорь. Но не лезть. Не трогать. Даже не пытаться. Только обнимать. Всю ночь, пока не наступит солнце. Двести долларов за ночь. Двадцать сеансов. Но каждый день. Если ты не согласен – забудь. Если ты не согласен и кому-то об этом расскажешь, я тебя уничтожу. Если ты расскажешь об этом Маруське, я уничтожу тебя как мыслящее и очень живое существо. Веришь?
– Своим ушам – не очень. Но вам, госпожа Свиридова, конечно. Я всегда вам верю.
– И?..
– Маруся сказала, что мой проект живой… как Пятачок.
– Как Винни Пух, – поправила Свиридова. – Вот деньги. И учти, что она ждет не тебя. Ты – врач.
– Смешить можно?
– Не видела людей, которым удается рассмешить бетонную стену…
– Зато в Стену Плача многие верят. И многие ее даже видели.
– Я думаю, что этих денег тебе хватит для поездки в Израиль.
Свиридова не знала себя такой. С другой стороны, кто сказал, что она вообще себя знала?..
Маруська ничего не рассказала Свиридовой о фантоме, который стал посещать ее по ночам. Свиридова видела – Маруське не лучше. Но – лучше. У хронических сумасшедших это называется моментами просветления.
Маруська начала фиксировать взгляд, стала меньше раскачиваться на стуле, ожидая, пока всосется-подействует таблетка. Она сдала статью в журнал. Не ахти, но вполне логичную, местами едкую. Хуже, чем обычно. Ну и что?..
Свиридова по-прежнему вывозила Маруську в лес. Но та уже не кричала. Просто ложилась на землю и смотрела на небо. А небо – это намного лучше, чем потолок. На небе у Маруськи был отец и никаких шагов, которые стоило бы ждать.
Через месяц Игорь написал заявление об уходе. Это было глупо и не вовремя, потому что как раз в апреле у него был запланирован стенд в Париже с брендом свиридовской галереи. Она уже показала его работы нескольким европейским художникам и критикам, и они были готовы взять его под свое крыло. Дизайнер из Нидерландов собирался даже предложить контракт. Госпоже Свиридовой и ее компании или лично Игорю, если все они вместе договорятся о деньгах – отчислениях, гонорарах или роялти по мере продаж его, Игоря, безусловно блестящих, и не только потому, что иных и ни с чем не сравнимых, а просто блестящих проектов.
Госпожа Свиридова вызвала его к себе в кабинет. Хотя, наверное, должна была пригласить в ресторан, поить, расслаблять, хвалить и уговаривать. Но в стенах кабинета она была госпожой. А в кафе могла бы оказаться провинциальной дурочкой, которая схарчила очередной талант.
– Это глупо, Игорь, – сказала госпожа Свиридова. – Это очень глупо, недальновидно, потому что такого шанса может больше не быть.
И он, этот Игорь, сопляк и гений, сказал ей: «Лена…»
– Знаете что, Лена, во-первых, вот деньги. Так что к Стене Плача я как-нибудь доберусь на свои. Во-вторых…
