Приятно звякнул компьютер, сообщая, что кто-то хочет поговорить со мной по скайпу. Кто-то! Катька, разумеется.
– Да, зайка! Привет! Ты едешь в аэропорт?
– Мам… – Катька улыбнулась изо всех сил. – Мам. Я тебя так люблю…
– Я тебя тоже, Катюнь…
– Мам… Ты только не волнуйся…
– Что? – Сердце стукнуло, и я стала судорожно вглядываться в Катькино лицо. Бледная? Нет? Бледная… – Ты заболела? Ты где? Что случилось?
– Мам, мам, ну подожди… Ничего не случилось, на самом деле… Просто… Тут мне такой проект предложили… Самой делать… И деньги есть… И…
– И…?
Катька молчала, вздыхала, улыбалась. А я, кажется, все поняла.
– Ты остаешься, да?
– Да, мам… Завтра как раз встреча с директором кинокомпании… Ну хочешь, я прилечу на один-два дня, но не завтра… В воскресенье, в следующее…
– Да, да, конечно, Катюня… То есть, прилетать не надо, что ты! Все отлично!
Сейчас главное – ничем не навредить Катьке. Ведь, возможно, решается ее судьба. Все, ну не все – многое – будет зависеть от того, как там у нее в Америке пойдет. Обычно у наших там ничего не идет, если только не приезжаешь сам с большими деньгами. Тогда, конечно, ты сват королю и брат министру. А так… Все наши таланты гроша ломаного на их весах не стоят. Смешной ты комик – это ты своим русским смешной, а у нас над другими смеются, красавец ты, хорошо поющий – у нас такие поющие красавцы в буфете в Голливуде работают, мозги у тебя необыкновенные, с быстродействием, да еще и набок свернутые, все по-своему видишь – ну… давай, попробуем, авось на что-то сгодишься. Садись в захолустный университет, вот тебе комната для тебя и твоих мозгов, вот тебе дом в кредит на восемьдесят лет – твори!
Так что Катьке выпал золотой билетик. Неужели им не воспользоваться? Из-за чего? Из-за моей тоски и круглой, самой круглой, даты? Что за среднерусская незадачливость и нафталинная сентиментальность? У нас ничего не вышло, потому что мама обо мне скучала и вообще была очень одинока в свой юбилей. Прости, Джон, прости, Боб, прости Томас, я поеду к маме в Россию щи лаптем хлебать…
– Мам, мам… Я не знаю, что делать, но…
– Катюня! – Я улыбнулась вполне искренне. – Все отлично, ты что! Я так за тебя рада! Для меня это… Самый лучший подарок к дню рождения!
– Правда?
– Правда.
Почти правда. Но иначе нельзя было сказать. Реальность такова, какой мы ее видим.
– Мамуль, я тебе позвоню завтра обязательно!
– Конечно, зайка!
– Только высплюсь перед встречей, хорошо? Первая, может, и не позвоню, в восемь утра… Хотя нет! В восемь у меня же будет двенадцать ночи! Позвоню!
– Конечно, когда тебе удобно, не рвись…
– Мам… – Катька постаралась заглянуть мне в глаза. – Все хорошо?
– Все отлично.
– А… Кого ты позовешь?
– Ну… Кого… Всех!
– Мам… А если серьезно?
– Я еще не думала. Хотела с тобой пойти в театр…
– Мы пойдем, мам, только чуть позже!
– Да, да… Конечно, Катюня, конечно! Я сейчас позвоню Алле, потом еще Ире, помнишь, она с мамой моей дружила… И… Наталье Петровне… Ну всем!
Катька с сомнением вздохнула.
– Я ведь правильно поступаю, мам?
– Думаю, что да, – искренне ответила я.
Я на самом деле позвонила и Ире, и Алле, и Наталье Петровне, и Наталье Олеговне, и Наталье Семеновне… Удивительным образом Катькины преподавательницы музыки и пения подбирались одного имени. Натальи и Натальи. Пока Катька училась, я со всеми дружила, в разной степени. Потом с кем-то у меня остались приятельские отношения. С кем-то завяли постепенно, с кем-то исчез повод для общения, и общение прекратилось резко. Но с двумя-тремя я продолжала иногда перезваниваться. Вот и сейчас позвонила. Поговорила. Но про свой день рождения, такой ответственный и переломный, даже заикаться не стала. У одной – одно, у другой – другое. Новый муж, который собирается уходить. Сын, который передумал жениться, три сережки надел в одно ухо, косточку просунул в другое, настоящую куриную косточку – обгрыз, помыл с шампунем, вставил в мочку, и так ходит… Собака, которая умирает, но никак не умрет, а усыпить ее сил нет… Настроение не праздничное, да и вообще… Степень близости – не та. И не знают они друг друга, и никогда не знали… В общем, была бы Катька в Москве, может, мы бы и собрали их всех вместе, наконец, познакомили бы, и им бы интересно было посмотреть на свою успешную ученицу. А так… Выбрать одну? А я близко ни с кем не дружу. Ну вот не дружу, и все. Самая моя лучшая подруга последних десяти лет – Катька. Еще были близкие подруги, да сплыли.
Хорошо, что я убралась до того, как узнала, что Катька не приедет. И маникюр сделала, красивый, с орнаментом. Как будто крохотные орхидеи распустились у меня на кончиках пальцев. И настоящим орхидеям своим листья протерла, в горшки новые прозрачные пересадила. И старье всякое повыбрасывала. Только туфли не купила. Ладно. Куплю, назло обстоятельствам. И… может, схожу в театр. Пьеса «Вишневый сад». Сколько можно ставить и смотреть «Вишневый сад»? Столько, сколько нужно. В разном возрасте узнаёшь себя в совершенно неожиданных персонажах. Если я пойду завтра в театр одна, то узнаю себя в Фирсе, которого забыли в старом доме.
Я проснулась слишком рано. Рано-рано. Еще не взошло солнце. В таких случаях, когда меня будят мысли, как правило, не самые приятные, я говорю сама себе: «Спать очень полезно! Ооочень! Надо поспать! Ну хотя бы подремать! Это гораздо лучше, чем сидеть у компьютера, пить кофе ни свет ни заря… Подремать…» И бывает, от таких уговоров засыпаю. Сейчас сон ушел окончательно. Ну что, подумала я, значит, мой день рождения, пятидесятый, будет на три часа дольше. Это же здорово!
Я встала, сделала, как обычно, зарядку, приняла контрастный душ. Зажгла свет во всей квартире, тихонько включила музыку и тут же ее выключила, как только в случайном поиске певица Пелагея завела «Босанову». «Мама… Я поеду к маме…» Мы всё слушали и слушали эту песню, когда Катька была маленькая. С трудом вставали в семь утра в школу, под приятный, чуть грустный мотив, нежный упругий голос Пелагеи, пока Катька однажды не сказала: «Мам, а ты понимаешь, что ее мама умерла?» – «Почему?» – удивилась я. «А ты послушай!» Я послушала. И больше мы эту песню утром перед школой не включали.
Нет, так не годится. Я походила-походила по квартире. И легла обратно. К своему удивлению и радости, уснула и проснулась в девять, бодрая, выспавшаяся, вполне довольная жизнью. Я не сразу вспомнила про юбилей. А вспомнив, улыбнулась. Ведь я в свой юбилей не в больнице, не на кладбище, не в тюрьме. У меня нет пьющего мужа. У меня даже ничего не болит! Ни голова, ни сердце, ни живот, ни суставы! У меня сорок четвертый размер одежды, несколько седых волос, зубы почти все свои. Я вижу так же, как в четырнадцать лет, когда у меня резко испортилось зрение, даже чуть лучше. Вблизи – хорошо, вдали – расплывчато. Иногда это очень удобно. Люди кажутся красивее. Не замечаешь неприязненных взглядов. Вообще ничего лишнего не видишь. Все так сглажено, обтекаемо… У меня двенадцать изданных книг, или тринадцать, или четырнадцать… Надо, в конце концов, посчитать, сколько. Я – автор огромного учебника по английскому языку. Его переиздают, по нему учатся люди. Я придумала свою очень оригинальную систему обучения языку, она работает… У меня дочь – умница-красавица, и даже Америка, дурацкая, спесивая, наглая, равнодушная Америка признала это. Что еще нужно для счастья? Посмею ли я сказать, что в день рождения у меня если что и болит, так это душа?
