Катька рассказывает, что происходит с мальчиками, когда классная в этой кофточке подходит поближе, наклоняется над тетрадкой или планшетом, и они оказываются в сладком дурмане большой, белой-белой и гладкой груди Елизаветы Петровны. Мальчики плывут, текут, теряют разум…
– Меня они не послушают, вы же понимаете, – договорила та.
– А меня – послушают?
Классная только вздохнула:
– Ну… идите к директору.
– Никто в этом разбираться не будет. Не хочешь – не учись, – согласилась мама Катькиной подружки, Вики, рисующей и рисующей людей с рогами и кошачьими ушами.
Вроде люди, а вроде и животные. Может, поэтому у одной героини два мужа. Нарисованной девочке на вид… как сейчас Катьке – лет тринадцать-четырнадцать. Красивая девочка, фигуристая, длинноногая, с ресницами, высокой грудкой, зовущим ротиком. И два мужа. Вика нарисовала уже целый роман в картинках. Организовала группу в Интернете. И выкладывает еженедельно новые любовные приключения своей Балы – так она назвала девушку-животное. Сначала Бала была одна и маялась переизбытком стероидных гормонов, все хорошела и хорошела, грудь у нее все росла и росла, губы распухали, а «парня» – не было. Потом появились сразу двое. Она выбирала, выбирала – то с одним пробовала пожить, то с другим. То в такой позе, то в другой… Не выбрала, решила – лучше с двумя. И выбирать не надо, и веселее.
Я пыталась было запретить Катьке дружить с Викой. Но Катька решила ее перевоспитывать. Объяснять, что жить с двумя мужчинами – против человеческой природы и морали. Что рисовать откровенные сексуальные сценки и выкладывать их в Интернет – не лучший способ приобретать поклонников и подписчиков…
По крайней мере, так говорит Катька. Мне очень хочется ей верить. Несмотря на то, что рогатая Бала так смахивает на Катьку, которую в другой местности – в высокогорном ауле, скажем, – давно бы уже украли и посадили в парандже под замок, ждать вечером горячего мужа со сросшимися в грозную мохнатую галочку бровями. «Вах! – говорят эти пылающие огнем страсти глаза, и мрачно шебуршится над ними щетинистая галочка. – Вах!»
Хорошо, что мы живем не в ауле. И тот, кто точно бы ее украл, вымучивает сейчас в одиннадцатом классе химию и геометрию, носит длинные пиджаки и куртки, подозрительно смахивающие на традиционную черкеску, и лишь смотрит на Катьку стра-а-ашными глазами, когда она, смеясь, дефилирует мимо него в ажурной кофточке, купленной моей мамой сорок лет назад в далеком городе Страсбурге, и длинной, ниже колена, обтягивающей юбочке, так волнующе подчеркивающей все нежные и неожиданно яркие Катькины девичьи формы…
В классе продолжалась осторожная дискуссия о перегрузке. Главное – не сказать лишнего, ведь тот, кто сейчас сидит и молчит, побежит потом к учителю, которого ругали, и все тому расскажет. Или, того проще, откроет электронный журнал, напишет письмецо. Письменно кляузничать, ругать, сплетничать, возмущаться гораздо проще. Сама сочинила с десяток пламенных посланий директору и высокоэнергетичной географичке, ответственной за воспитательную работу в школе. Правда, ни одного из них не отправила. Я обычно письмо пишу, потом даю себе двухдневных срок – на остывание. И – остываю. Когда я пишу письмо – я могу поклясться, что отправлю его – точно! Потому что дальше терпеть нельзя.
Потому что нельзя учительнице ходить в декольте и в сильно-сильно обтягивающих штанах, если у нее толстая, очень толстая, огромная попа. Над этой попой смеются. О ней пишут неприличные стишки. К ней пытаются прикоснуться. Погладить – если учительница молодая, если нет, то щелкнуть по ней и понять, сильно ли она трясется – как желе или как туго надутый мяч.
Толстых учительниц с большой попой у нас в школе много. И почти все они предпочитают тесную, тугую, откровенную одежду. Дети зовут их «супермодели». Догадываются ли учительницы, как выглядят сзади? Не знаю. Возможно, им недосуг лишний раз взглянуть на себя. И они носят из года в год одни и те же брюки, купленные для полного сорок восьмого размера, втискивая в него пятидесятый, пятьдесят четвертый, пятьдесят шестой… То здесь, то там из брюк вываливается кусок пухлого, мягкого тела. У некоторых это даже трогательно. Учительницы похожи на старых заигранных мишек, толстых, приятных. Которые порвались от старости. Но их, любимых, выбрасывать не стали. Зашили кое-как, криво, поверху…
Я с большим трудом отвлеклась от сильно перетянутой толстушки, заставила себя смотреть на портреты, висящие на стене. Наполеон, Багратион, Александр Второй, кажется… Зачем нам Наполеон в классе истории? Чем он, этот неуемный авантюрист, велик? Тем, что хотел захватить Россию? Кажется, меня раздражает в Катькиной школе все… Я добрая, я добрая, я ведь вовсе не злая, просто я ищу идеал, не нахожу его и бешусь. А идеала нет, ни в чем, нигде. Учительница – милая толстушка, умненькая, ответственная, просто ей тоже хочется быть привлекательной, ведь ее декольте очень красивое, гладкое, белое, ничего такого в нем нет, все дворянки открывали грудь очень низко, и не были при этом пошлыми и безнравственными. И попы… Что мне дались эти попы? Ну обтянули они их, зато люди все хорошие. Детей шибко не унижают, деньги не вымогают, оценки ставят справедливо – почти все, почти всем… Попы! Пусть бы весь мир ходил с декольте и обтянутыми попами, а все остальное было бы хорошо.
Успокоив саму себя, я прислушалась к дискуссии, которая шла в классе.
– Можно перейти в другую школу, где полегче. Можно учиться дома, сейчас разрешают, – вступила еще одна мама. – Нет, нет! Лично нам этого не надо… Просто я читала новый закон… А нас все устраивает!
Остальные молчали. Нет смысла вылезать. Только сделаешь хуже своему чаду. Поперек учителю лучше ничего не говорить. А вдруг затаится и будет отыгрываться на ребенке, да так, что ты никогда и ничего не докажешь? Я сама, скажем, отлично знающая английский, могу подсказать, какие три предложения надо дать на перевод, чтобы в каждом была ошибка. Потому что правило двойственное. А у детей, учащихся по системе тестирования с вариантами 1, 2, 3 – выбор жесткий. Или 1, или 2, или 3.
На собрание как раз пришла крупная, постоянно смеющаяся учитель английского. Я слушала, слушала, как она непонятными, обтекаемыми фразами вроде ругала, а вроде и не ругала нашего записного оболтуса, клоуна и безобразника, симпатичного, одинаково любимого девочками и учительницами Сеню Кустовского.
– Сеня, конечно, любит побаловаться… – разливалась учительница, и мягкие пухлые мешочки на ее лице складывались в приятную, крайне доброжелательную моську. – Но он же очень талантливый! Он же яркий ребенок!
В шестом классе, помогая девочкам наряжаться к выступлению на новогоднем празднике, Семен, не стесняясь меня, взяв баллончик с серебряным лаком и показывал такое неприличное, что мне, взрослой женщине, два раза побывавшей замужем, стало душно и тошно. Зачем им заячьи ушки, зачем веселые сценки из жизни Деда Мороза и Снегурочки? Они говорят на другом языке, эти шалуны-матерщинники. У них в голове другой мир. И нет ограничителей, предохранителей. И все это тащится из замученного гормональной перестройкой подсознания в каждодневную жизнь. В обычный разговор с одноклассниками. В рисунки, которыми они себя развлекают на тоскливых уроках химии и истории. В матерные комплименты, которые они делают понравившимся им девочкам. В грубые, откровенные, грязные просьбы, с которыми мальчики обращаются к одноклассницам письменно – они где-то это видели, где-то смотрели…
