Шел снег, заметал нашу черную осень, заметал дорожку к маминому дому, по которой мы с Катькой больше никогда не пойдем, укрывал мамину розу у нас на даче, которую мама когда-то заметила в траве. Сидела на кресле у крыльца и вдруг увидела что-то розовое. «Да кашка, наверное!» – прокричала я. А подойдя поближе, удивилась. Среди высоких луговых цветов и травы росла роза: наверно, бывшая хозяйка посадила когда-то. Розу пытались забить сорняки, она слегка одичала, но росла себе и росла. С тех пор мы ее с Катькой так и зовем – «бабушкина роза».
Когда мама умерла, на розе распустились два бутона и стояли так до самых заморозков. В черном, совершенно поникшем и приготовившемся к зиме саду все цвели и цвели два небольших, густо-розовых цветка.
Жизнь сама рисует себе яркие сюжеты, иногда странные, трудно поддающиеся объяснению, иногда простые и пронзительные, как эти два цветка в память о только что ушедшей маме. Как тот снег к Катькиному дню рождения. Она любит снег, как нормальный русский человек, и любит свой день рождения, как любой ребенок. И очень ждет обычно и того, и другого. Ее день рождения в самом начале зимы.
…Пусть идет снег. И поскорее заметет чавкающую глину у нас в саду на даче. И засыпет все – и две наши дорожки, и клумбы, и розы, укрытые еловыми ветками, и крышу нашего сарайчика, и прибитый там башмак. И когда мы поедем на кладбище убирать пожухлые цветы, там тоже будет не так черно и мрачно.
Пусть подольше идет снег. Чтобы было светлее темным утром, когда мы спешим в школу, и долгими, бесконечными вечерами, ставшими неожиданно тихими. «Бабушка не звонила?» Нет, и уже никогда не позвонит.
Пусть летит, кружится, сыплет, метет, вырастает сугробами, хрустит под ногами, тает и снова идет… Снег, по которому больше никогда не пройдет моя мама.
Но пройдем, пробежим, даже прокатимся на санках и лыжах – обязательно прокатимся! – мы, похожие и непохожие на маму и бабушку, другие, одна помоложе, покрасивее, понаивнее, другая постарше, позлее, поумнее и почернее на лицо. Может, и мое лицо посветлеет от снега. И снова засияют огромные Катькины глаза, глядя на огромный, белый-белый, неизведанный мир. И в ее длинных ресничках будут застревать снежинки, переливаясь разноцветными огоньками в лучах холодного зимнего солнца.
В одно воскресенье я совершенно напрасно взяла ее с собой в гранитную мастерскую, где на открытой площадке стоят в ряд надгробия недавно умершим, ждут весны, когда можно будет вкопать их в землю на могилах. Катька ходила между памятников бледная, то и дело тревожно взглядывая на меня, и молчала. И я вдруг поняла: дверь в тот мир, куда ушла моя мама и ее бабушка, должна закрыться для Катьки раньше.
Она не должна ощущать, что тот мир совсем рядом, здесь, за невидимой тонкой гранью. Она еще маленькая. И у нее есть я. И целая долгая жизнь впереди. Следующей по правилам должна быть я. Между Катькой и тонкой, страшной гранью – я. И пока я есть, Катя не должна о ней знать. Должна забыть страшное и спокойно, счастливо, весело быть – здесь, по эту сторону, где светло, суетно, разноцветно, больно. Здесь, где – жизнь.
Memento vitae. Помни о жизни
«Memento mori»… Не хочется спорить с древними. Не знаю, о чем думал тот человек, что однажды произнес «Помни о смерти». О чьей? О своей? О том, что наши близкие не вечны? Вообще о том, что грань между мирами – здесь, рядом с нами, вот она, только мы не осознаем ее, не чувствуем, пока не наступим на нее или пока кто-то из наших близких не окажется по ту сторону.
Вот перед тобой твой родной человек, ты еще можешь взять его за руку, сказать ему что-то, попросить прощения, поцеловать. Только он тебе не ответит, он уже не здесь.
Он – за той невидимой гранью, где тело ему больше не нужно. Тело прячут в землю, навсегда, или сжигают, кто как захотел. А душа… Наверно, растворяется в мировом эфире, становится частью неизведанной материи и энергии, наполняющей наш мир, той, что физики называют темной – по аналогии с темной лошадкой, наверно. Или потому, что не отражает свет, то есть невидима. Но она есть. Большая часть человечества еще не успела узнать о ее существовании. Но даже когда узнает, сильно, я полагаю, в мире ничего не изменится. Образованным людям станет проще. Проще верить в чудеса.
Если бы я точно знала, что душа бессмертна, мне бы было легче жить. Знала бы, что когда-нибудь моя душа встретит мамину. И не так страшно было бы думать о том, что мне тоже придется когда-то оставить Катьку и уйти. И она, оставшись одна, будет думать о том, что мы тоже в свое время встретимся. Надеяться на это. И в силу своей начитанности и образованности – плохо верить.
Да, я хочу знать непостижимое. Я хочу понять, как устроен мир, что было в начале, какой будет конец, кто мои дальние предки и отчего я такая, какая есть. Я хочу знать, кто или что так жестоко и несправедливо и в то же время так гениально придумал человека. Но я понимаю, что за свою короткую жизнь я ничего не успею этого узнать. Я уже не буду физиком, биологом, археологом, я вряд ли выучу санскрит, я не расшифрую линейное письмо критян, не попаду на Тибет – далеко лететь, тяжело там дышать, высоко в горах. Мне не охватить моим несовершенным умом даже все достижения современной науки, чтобы составить какую-то целостную картину мира.
Единственно, что в моих силах – это растить Катьку, чтобы она была приспособлена к жизни, смогла выжить в разных ситуациях, не сломалась. Я знаю, как это важно – важнее, чем хорошее образование и безупречное знание иностранных языков. Растить так, чтобы ее любили. Тогда ей всегда будет хорошо. Она не будет одинока. Растить так, чтобы она видела свет – во всем, даже там, где его нет. Тогда ей будет светло. Растить так, чтобы ей было интересно все. Я могу научить ее тянуться к непостижимому, глубоко запрятанному от нас. Зачем? Я не знаю.
Мне иногда кажется, что это именно те крохотные крупицы Бога – кто бы или что бы это ни было, – которые есть в некоторых из нас, заставляют думать, искать, сопрягать смыслы, придумывать новые миры, пытаться объять наш собственный, огромный и необъятный мир живых и мир ушедших, продолжающих жить своими мыслями, книгами, когда-то рассказанными сказками, теплыми словами и даже теплыми вещами, связанными уже плохо слушающимися руками.
Я надену свитер, который сто лет назад мне связала мама, включу старую кассету с записью папиной любимой музыки в старом ветхом магнитофоне, в который раз напомню Катьке какую-нибудь смешную историю из репертуара моей бабушки, прекрасной рассказчицы и выдумщицы, еще и добавлю и приукрашу от себя, испеку брусничный пирог, секрет которого знала только моя мама, а я лишь приблизительно помню, что за чем класть, вставлю погнувшуюся фотографию деда – героя войны в новую рамочку и постараюсь смотреть в будущее без страха. Не бояться стареть. Не бояться нищеты и одиночества старости.
Буду дальше искать смысл во всем, что вижу и знаю, что было и что будет. Буду делиться успехами в своих поисках с Катькой. И надеяться, что она продвинется дальше меня. Что тот свет, который в ней есть от рождения, поможет ей видеть лучше, идти быстрее, больше смеяться, реже страдать и, зная теперь, что есть эта тонкая грань между тем миром и нашим, жить, все же не ощущая ее.
