– Мам, а вот ответь, пожалуйста, вообще-то чаще всего дети появляются от мужчин, да?
* * *
– Ох, – вздыхаю я после ужина. – Ну, пойду замок чинить…
Катька тоже вздыхает:
– А я думала – мы посидим вместе, погрустим…
* * *
Утром достаю печенье к завтраку.
– Нет! – кричит Катька. – Это печенье для вечера! Для грусти. Прибереги его, пригодится!
Неужели я так много о чем-то грустила, когда Катька была маленькой? О чем? О выскользнувшем таки из моей жизни Данилевском? О том, что мне скоро будет сорок лет? О том, что весна короткая, а зима бесконечная? О чем? Если даже было какое-то печенье, которое моя маленькая дочка привыкла есть, когда сидящая рядом мама повесила свой забористый нос и грустит, грустит…
* * *
Кате шесть лет. Весь мир вокруг меня расцвечен ее вопросами, восторгами, открытиями. Какой удивительный мир, оказывается…
* * *
Катя играла на площадке с мальчиком, я сидела на лавочке, читала. По дороге домой она мне рассказывает:
– Его зовут Федя. Я сказала, что занимаюсь кореографией. Он не знает, что это такое. Я объяснила: кореография – это гибкость.
Я качаю головой:
– Он маленький, не понимает сам, что ли?
– Да нет, он уже большой, мам! У него уже четыре зуба выпали!
– Ух ты…
– Да! А я решила выпендриться и сказала, что у меня тоже два выпали!..
На самом деле еще ни один не шатается…
* * *
Катя рисует. Что-то непонятное для меня, спрашиваю:
– А что это у тебя?
– Это клетка…
– А кто в клетке?
– Медведь…
– А где же он?
– Его еще не поймали. Порадуйся за него, мам!
* * *
Катька сидит задумчивая. Спрашиваю:
– Ты что?
– Думаю…
– О чем?
– О том, как неправильно устроен мир…
– Почему же, дочка?
– Потому что человек умирает… И потому что нет такой страны, где бы жили одни дети…
* * *
Кате остался год до школы. Она сидит и что-то пишет в «Словарике Смешариков», который я купила ей для развлечения и развития.
– А! – восклицает Катька. – Вот я себя и поймала! «Жи-ши» пиши через «и»! «Шикалад»! Не «шекалад»!
* * *
В доме ведутся разговоры о переезде. Я куда-то звоню, покупаю газеты, где написано, какие квартиры и где продаются, сколько стоят, какая у них планировка, езжу смотреть, иногда беру Катю.
Как-то ужином Катька небрежно спрашивает, окидывая взглядом нашу комнату:
– Сколько метров в этой комнатке?
– Двадцать два…
– А с мебелью?
* * *
Катя рисует цветными ручками, рисует и вдруг говорит:
– Мам, а ведь ручка – это мама. Только что ничего не было – и вот она нарисовала человечка!
* * *
Катя никак не может протолкнуться мимо меня в нашей крохотной ванной комнате. Я стираю, а она лезет и лезет к ванной, набрать воды для какой-то игры.
Сетует в сердцах:
– Мам, я понимаю, что у женщины должна быть попа, но не такая, чтобы ребенок в достаточно просторной ванной не мог мимо тебя пролезть!
* * *
Смотрю одним глазом передачу по «Культуре», выступают пять художников и критиков. Мне понравился один художник – в шапочке, с бородкой, хорошими зубами, умный, улыбчивый и какой-то непростой. Говорю об этом Катьке. Она мне в пику называет другого. А минут через пять вскидывается:
– Вот этот дед, который тебе понравился, он – дурак!
«Деду» лет сорок пять максимум. Может быть, тридцать семь.
* * *
Я: Ой, не отпускает меня этот вид, который мы вчера видели с тобой…
Катя: А ты ему скажи, что прием окончен!
* * *
Шестилетняя Катя пишет письмо Деду Морозу в Великий Устюг. Спрашивает меня:
– Мам, а «уважаемый» – «у» вместе пишется?
* * *
Я провожу ревизию в шкафу – что мало, что было мало еще прошлой весной…
Катя внимательно просматривает все, что откладываю в сторону, просит:
– Мам, не выбрасывай эти колготки! У них дырки похожи на зловещие глаза!
* * *
Перед сном Катя неожиданно спрашивает:
– Мам, а ты хочешь быть греком?
– Нет.
– А я вот очень хочу быть гречкой…
* * *
– Мам, будешь слушать про моего малыша?
– Конечно…
Катька все рассказывала и рассказывала истории про своего мифического «малыша» Сашу. Я сначала думала, что это ее воображаемый «братик», но постепенно из контекста стало ясно – нет, сын. Уточнить как-то стеснялась, а Катька называла его просто «мой малыш».
– Мам, слушаешь? Помнишь, чем там закончилось в прошлый раз?
– Да…
Я никогда не помнила, но Катька мне верила. В шесть лет еще веришь всему, что говорит мама.
– Вот, мой малыш съел однажды двадцать кислородных коктейлей. И раздулся, как шарик. Я попросила: «Дайте мне, пожалуйста, ниточку!» Привязала его к ниточке, и мы зашагали домой, есть суп!
Из цикла «Тонкая грань»
Дорогой читатель!
Эти строчки – самые грустные из всего, что я написала за всю свою жизнь. Если сегодня за окном – яркое солнце, весна, лето, поют птицы на деревьях и в твоей душе, – тогда и ты не заглядывай за тонкую грань, проходящую между двумя мирами, – солнечным миром живых, любящих, ненавидящих, страдающих, мечтающих и миром тех, кто живет теперь только в нашей душе. Просто переверни эти несколько страниц, в которых любовь и боль слиты воедино, читать которые больно.
«Идешь, на меня похожий, глаза опуская вниз, я их опускала – тоже, прохожий – остановись!» Цветаева думала о смерти в семнадцать лет. Стихотворение это она писала, представляя, что она – в могиле, а прохожий спешит мимо. В семнадцать лет она знала, что на земле есть сроки, есть жизнь и есть смерть, есть невидимая грань между двумя мирами, проходящая тонкой затейливой нитью прямо между нами, живущими, и ушедшими, – где-то здесь, рядом, неуловимо, страшно.
Я не знала в семнадцать лет об этом. И позже не знала. И знать не хотела. Перелистывала страницы, где говорилось о смерти, отворачивалась от кладбищ, выключала телевизор, не слушала разговоров. Но смерть – это часть жизни. Тот, кто это знает, тот знает. Кого еще не коснулось, не опалило, не заставило по-другому дышать, по-другому почувствовать дыхание самой жизни, – у того все впереди.
