– Да слов нет.
– А наши тоже спилят?
– Пусть только попробуют!
– Ты им покажешь, да, мам? – Катька с надеждой смотрела на меня.
– Да уже смысла не будет тогда ничего показывать. Надо, чтобы сейчас испугались, мародеры проклятые.
– А зачем они рубят березы? Они что, правда дома взрывают?
– Никогда такого не слышала. Корнями почву укрепляют – да, канавы не размываются, почва не проседает. А чтобы дома взрывать… Наверно, аллергия у кого-то. У внуков, у жен, у самих «треников». Аллергия на цветение берез.
– Березы цветут? – удивилась Катька.
– Вы еще не проходили? Конечно, в середине весны. Вот кто из соседей здесь живет в это время? Или кто постоянно приезжает? Нам с тобой не до дачи, самое горячее время в школе, да и я к лету обычно что-то сдаю, сижу за компьютером без продыха… У Альфирки аллергия на березовую пыльцу, кстати. И у ее сына.
– Разве у взрослых бывают аллергии?
– Конечно. Альфира отпуск всегда в конце апреля берет, чтобы из Москвы уехать, пока березы цветут.
– Надо же… – задумчиво сказала Катька. – Странно как все в жизни… Кому-то плохо от того, как цветут березы… У их предков что, берез не было?
Я посмотрела на Катьку.
– Да, думаю, именно так. Где родился, там и пригодился.
– А Альфира где родилась?
– В Казани.
– А там есть березы?
– М-м… Ну если и есть, то это точно не березовый край.
– А «старый треник» где родился?
– Не знаю, дочка, – засмеялась я. – В деревне Глупово он родился. Давай собираться, времени мало осталось. Я не хочу теперь, чтобы Шура цветы наши поливала, но, думаю, делать нечего. Ни с кем мы больше не договоримся.
– А мы завтра не очень рано уезжаем?
– Не очень. В семь утра.
– Ма-ам… В семь?!
– Как есть, Катюня.
Ближе к вечеру я решила позвонить Шуре и узнать, успокоилась ли она. Я, конечно, слышала, как она истерично кричала о какой-то «суке», но гнала от себя разумную мысль – не я ли эта сука. Не я. Шура переживала о какой-то другой… собаке женского рода.
Мужик ее – человек глубоко зависимый. «Старые треники» ведут себя как крепостные помещики. Уж если они с соседями-дачниками, приезжающими по выходным на «Лексусах» и «Тойотах», пытаются выстраивать отношения по вертикали «барин – холоп», то что уж говорить о бедном Саньке, получающем официально зарплату шесть тысяч рублей и живущем милостью своих господ. Что дали, то и дали. Грузовик с асфальтовой крошкой разгрузил – заплатили пятьсот рублей, Саня доволен, кланяется, еле живой от непосильного труда. Один, лопатой, на жаре полтонны вонючего, снятого где-то раскрошенного асфальта разбросал. Так зато и денег!.. Если в пересчете на литры пива – ого-го, упиться! Собакам костей привезли – с общественных денег, Саня благодарит благодетелей, Шурочка кулеш ведрами овчаркам варит. Новую помойку поставили – Саня больше всех доволен. Почему? Потому что он – начальник этой помойки. Он рядом с ней живет. Он ее содержит в порядке, отвечает за нее. Разрешили ему участок огородить, обещали стройматериалы купить на пристройку. И он за обещание одно служит верой и правдой. Велели березы рубить – так он, не задумываясь, что к чему, повеление выполняет. Ну зависимый он человек, крепостной крестьянин, одним словом. Что на него обижаться!
В тот же вечер, по совершенно случайному совпадению, я обнаружила у себя на участке еще один привет от крепостного сторожа Сани. Катька собирала чемодан на траве около крыльца и, чтобы не носить вещи через весь дом, по лестнице, бросала свою одежду из спальни на втором этаже прямо в чемодан. Было очень весело. Что попадало в чемодан, то попадало. Что-то падало рядом. Травка чистая, скошенная, ничего не затеряется. А один носочек, который можно было и не брать на теплое море, полетел не туда и остался висеть на яблоне, растущей метрах в трех от чемодана и крыльца. Рядом с хозяйственным сарайчиком, у которого Саня регулярно чинит нам крышу. Он чинит, а она течет. Он что-то там прибивает, старается. Она месяц не течет, а потом опять начинает капать, капать…
Отругав Катьку, я вытащила из дома стул и пыталась как-то достать до яблони. У нас есть огромная лестница, лежит под домом, но достать мы ее не смогли. Тогда я положила на стул старые толстые словари, залезла сверху, Катька изо всех сил меня держала. Я потянулась за носком. Носок я никак не могла достать, тянулась и тянулась, и взгляд мой случайно упал на крышу хозяйственного сарайчика.
– Катюня! Неси фотоаппарат!
– Мам, ты что? – с ужасом спросила Катька, старательно поддерживавшая меня на шатких словарях. – Зачем? Там красивый вид, да? Ты хочешь снимать пейзажи?
– Я хочу запечатлеть башмак, который лежит у нас на крыше сарайчика.
– Башма-ак?! – захохотала Катька.
– Да. Погоди-ка.
Я спрыгнула со словарей, перетащила стул поближе к сарайчику.
– Мне интересно, зачем он там лежит…
Башмак не просто лежал. Старый, разбитый при жизни чьими-то большими ногами, а теперь еще и дождями, башмак был приколочен, очевидно, на месте самой главной дырки у нас на крыше. Почему башмак? Не рубероид? Рубероида у нас полно, кажется. Или Саня его к себе утащил, испросив моего высочайшего позволения… Не помню. О глупостях таких не задумываюсь. Кусок рубероида всегда можно купить на стройрынке в Ново-Петровске, куда мы надо не надо за хлебом и маслом через день с Катькой на машине катаемся. Мы люди свободные, на колесах. Нам весь мир окрестный открыт. Сели и поехали, куда хотим. Хотим – на рынок за свежим творогом, хотим – экскурсию себе устраиваем по местным монастырям, на озера гоняем – свобода! У Санька же в то время машины не было. Скромная «Нива» появилась у него позже, когда наша дружба с начальниками помойки кончилась навсегда. А тогда Саня униженно просил:
– Шурочку на рынок не захватите, а?
Сама же Шурочка по-дружески предлагала:
– Давай я с вами в Волоколамск съезжу! А то я нигде не была. Ни в Клину, ни в Рузе. Нигде. Вы когда выезжаете, часиков в десять? Я подойду.
Дружить так дружить.
Носочек мы с грехом пополам сбили с яблони мячиком, Катьке попало за потерянное время, башмак был запечатлен для друзей – Катька собирает такие «петросянки» – и просто для памяти. Разве не в этом память о нашей собственной жизни? В таких смешных, глупых и обидных мелочах, в том числе.
Вот моя мама, к примеру, все детство кормила нас с братом на завтрак яичком «по-английски». Всех детей кормили кашами, а нас почему-то – яичком всмятку, размятым с черным хлебом в блюдечке и посоленным. Я очень любила это блюдо. Но в памяти у меня четко остался только один завтрак. Я съела свое яичко. И была, как обычно, голодна. Я быстро росла, много бегала, много читала, хохотала до икоты, всласть рыдала, мне требовалось много энергии, и я всегда хотела есть. А брат мой ел плохо, был худенький, маленький, на тонких мосластых ножках. Мама его жалела и старалась кормить получше, но у него не было никакого аппетита. Вот и тогда, в то утро, он не съел и половины, заплакал и убежал из-за стола. Мама пошла следом. А я сидела-сидела за столом, смотрела-смотрела на его блюдечко с аппетитной нежной яично-ржаной массой, взяла и быстро съела. А в это время на кухню вернулись мама с братом. Она уговорила его не плакать и доесть яичко.
