– Представляю, что у нас бы устроили, – зло выругался Георгий. – Не умещается в голове. Почему? Как? Знаешь, вчера мне вообще сказали, что у нас есть теперь особые привилегии в передвижении как у разбомбленных. Бред какой-то.
Катя, стоявшая рядом с пустыми руками, вдруг опустила голову и еле слышно произнесла:
– А у нас в Ленинграде хлеб продавали… Да что там хлеб – даже кипяток в ЖЭКах стоил две копейки литр…
Уже который раз в этом году у Стази возникло желание бросить университет и стать просто одной из тех незаметных девушек, которые, как ангелы спасения появлялись после налетов. Они были везде: в госпиталях, на разбитых дорогах, в дымящихся еще кварталах. Они раздавали еду, но, что гораздо важнее, потом вели растерявшихся и нуждающихся людей по всем муторным ступеням дальнейшего устройства жизни: ночлег, отъезд, новая квартира, документы. Красный Крест делал свое святое дело – кормил и защищал, но главное, давал то ничем не заменимое чувство, что ты не один, о тебе понят, о тебе заботятся. Стази, не задумываясь, пошла бы на ту работу, но Трухин настаивал на учебе.
День шел за днем в разборах завалов, ничуть не уменьшавшихся, и учебе. Неожиданно в самый разгар работы на протоптанной узкой тропинке появилась Верена. Она хмыкнула, увидев Стази, нагружавшую кирпичом тачку в платье и уличной обуви, не позвала ее сразу, а обратилась к одной из серебряных старушек-воспитательниц. Та мелко-мелко закивала.
– Спокойно, со всеми и все в порядке, – вместо приветствия улыбнулась Верена. – У вас есть час на сборы. Поезд отходит в шесть пятнадцать с Зюдкройца
[174]
. И возьмите хорошее платье и обувь, если у вас есть. Вот билеты, но я провожу вас.
Стази, помнившая, что спрашивать Верену бесполезно, а слушаться стоит, быстро умылась, покидала в тряпичный чемоданчик немудреные вещи. Они ехали на такси полуразрушенными улицами, на которых тут и там дымились котлы походных кухонь и тянулись скорбные очереди берлинцев.
– Думаю, вы знаете, что в лагере творится хаос, – как всегда, не поворачивая головы и очень бесстрастно, проговорила Вверена. – Фюрер приказал все восточные войска перевести на запад.
– Как? – ахнула Стази.
– Очень просто. Офицеров и солдат школы также требуют направить в шахты. На местах все на грани мятежа, с трудом представляю, как Георгий
[175]
удерживает их, да на всех его все равно не хватит.
– Но ведь это чудовищно. Это крах для них всех… для нас всех.
– Несомненно. Но Власов уже заявил, что называть добровольцами людей, которые для немцев лишь пушечное мясо, – преступление, и русское движение должно отвергнуть саму идею о войне против союзников. Он даже собрался сам вернуться обратно в лагерь.
– Еще один абсурд. Как он смеет бросить их?! – вырвалось у Стази. – А Фе… А что генерал Трухин?
Верена улыбнулась краешком рта.
– Генерал сказал, что от этих самоубийц ожидать иного было бы глупо, но что наш долг заключается в любых мероприятиях, которые не позволят предоставить всех обманутых своей судьбе. РОА нет, если точнее, сказал он, но для нас эти несчастные соотечественники – наша РОА.
Постоянные налеты и страх за Федора при относительной собственной бездеятельности так измотали Стази, что сейчас она была даже не в состоянии осмыслить услышанное и то, как оно может повлиять на их с Трухиным судьбу. В принципе, судьбы никакой и не было – было только сиюминутное существование.
Они остановились у Зюдкройца. Здесь все тоже было в пыли, но никакой суеты. Поезд казался сошедшим со старой картинки: немцы теперь использовали едва ли не музейные вагоны.
– Ваш билет. – Стази машинально взяла листок. – Вы даже не посмотрите конечную остановку, – вздохнула Верена. – Вот молодость.
– Мне все равно.
– Логично. Но мне кажется, что и денег у вас нет, а?
– Теперь можно обходиться и без денег.
– Тоже верно. Тогда прошу в купе. До свиданья.
«Она сказала „до свиданья“, а не „прощайте“, значит, не все так плохо», – единственное, что подумала Стази, кладя свой жалкий чемоданчик на хоть и посеченную временем, но шелковую обивку сиденья. Все вокруг было старым, но чистым, напоминавшим о старинных путешествиях начала века: медные детальки, синие сетки, неуловимый, но явственный аромат духов. Она села и устало прикрыла глаза.
– Стази.
Холодные пальцы легли на ее колено в запачканном кирпичной пылью платьице. Она, не открывая глаз, упала лицом на шершавое шитье воротника.
– Ничего не говори. Мне безразлично, где мы, куда мы, сколько у нас времени. Мы с тобой. – И лицо ее совсем побелело, несмотря на золото заката, льющееся через старое потрескавшееся вагонное окно.
Поезд по военному времени, к счастью, не летел, а едва полз через Ульм и Больцано на Верону. Он останавливался часто, и тогда они тут же просыпались и зачем-то садились, залитые белым лунным светом.
– И все же я должен тебе сказать. Чтобы не было иллюзий…
– У меня их давно нет.
– Увы, твоя любовь ко мне – иллюзия. В том смысле, что меня, в принципе, давно нет. Ты любишь призрак. – Стази зажмурилась: в призрачном лунном свете Федор с его белоснежной дворянской кожей был почти неотличим от простыней. – Так вот. Эта поездка бессмысленна. Наши части под названием «четвертых батальонов» включены в немецкие полки вдоль всей Атлантики, на севере, в Италии. Но я могу говорить им лишь то, что борьба против союзников не входит в их задачи, это дело немцев. При первой же возможности самостоятельных действий мы будем бороться за освобождение России. Но это тоже иллюзия. Нам не дадут. Ни те ни другие. И как ни примитивно это звучит, как ни отказывается человеческий мозг в это верить, но – третьего нет никогда. Ты пахнешь немецкой ученостью, несмотря на желанность, – перебил он сам себя. – Ты не видела больше фон Герсдорфа?
– Нет. И где бы… Почему ты спрашиваешь, ты…
– Просто я хотел сказать тебе, что этим мартом он прибыл в Цейхгауз
[176]
на праздник поминовения погибших. Под мундиром у него были две магнитки британского производства. Увы, Гитлер уехал раньше. – Стази слушала его почти с ужасом. – Самое интересное, что перед покушением он заявил, что он разочарован в жизни, и терять ему нечего. И больше не будем говорить об этом.
Они приехали в Рим ночью, их встретили какие-то люди из НТС и куда-то отвезли. Стояла непроглядная южная тьма, и только запах поздних роз да лепет фонтанов, льющих воды на поросшие мхом мраморы, говорили о том, что они в великом городе. Наутро Стази подошла к окну и отшатнулась, не веря себе: перед ней, утопая в пальмах и пиниях, розовели виллы и, как шум прибоя, плескалась на улице звонкая итальянская речь.
