Счастье давно исчезло, а привычка работать ранним утром осталась. Вот и сейчас он периодически отрывал голову от бумаг и смотрел в окно, где на опушке начинали играть застрявшие в паутине капли росы. Парило, обещая нежный теплый день с множеством ни с чем не сравнимых июньских запахов. И, когда дверь неслышно открылась, и появилась изящная фигура фон дер Роппа, Трухин еще несколько секунд позволил себе не признавать, что случилось нечто непредвиденное и опасное.
– Чему обязан столь ранним посещением, Георгий Васильевич?
Ропп беззвучно, но тяжело опустился на стул и произнес, почти не разжимая губ:
– Вчера гестапо арестовало в Берлине Байдалакова и Геккера. Идут аресты по всей стране. – Трухин молчал, только глаза его стали почти черными. – Ох, Федор Иванович, сколько раз мы с Вильфридом говорили вам, что начальство против, что ни к чему хорошему это не приведет, что, в конце концов, наличием энтээсников в лагере мы ставим под угрозу само его существование!
– Вы правы, Георгий Васильевич, но правда заключается и в том, что именно НТС оказывает самое большое влияние на идейное направление в борьбе против Сталина. И, в конце концов, НТС держит вполне средний курс между либерализмом и дирижизмом
[166]
. Здесь даже Марксом не пахнет, а налицо лишь поиск новых форм организации общественного и экономического порядка, что будут приемлемы для новой свободной России. – Трухин говорил избитые фразы только затем, чтобы уничтожить видение Виктора в подвалах гестапо. – Мы ведем работу с советскими людьми с пониманием реальной обстановки, в отличие от прочих, мы уже давно действуем в оккупированных областях, куда вам не проникнуть. И не забывайте, что организация совершенно свободна от всякой иерархии, держась только на самоотверженности и жертвенности.
– И бесконтрольности, – буркнул Ропп. – Вот и доигрались. Впрочем, это меня не касается. Но, симпатизируя лично вам, генерал, как русскому и как европейцу одновременно, что большая редкость, я счел своим долгом вас предупредить. Я не уверен, что сегодня гестапо не возьмет и вас.
Трухин молча пожал ему руку.
Ропп так же неслышно исчез. За окном заливался припозднившийся одуревший соловей. Жечь было нечего, револьвер для православного исключался, Стази вместе со всеми студентами таскала на себе книги из дома Гегеля на виллу какого-то профессора, где они считались в большей безопасности, чем в столице. Оставалось только молиться и верить, что он еще зачем-то нужен на этом свете…
А через неделю произошло нечто, хотя и менее опасное, но зато более неприятное.
Трухин до сих пор презирал себя за то, что не успел придать лицу надлежащее выражение, когда к нему в кабинет вошли два офицера СС и вполне равнодушно потребовали ареста полковника Бушманова. Разумеется, он никогда не верил своему бывшему коллеге по академии, как себе или, в крайнем случае, как Благовещенскому. Разумеется, церковно-приходская школа остается таковой, даже несмотря на академии и четыре языка, а коммунист, хоть и бывший, – коммунистом. Но ожидать от своего помощника по строевой части открытого предательства… На мгновение мелькнули перед Трухиным маленькие глазки полковника на ширококостном крестьянском лице, грохнул в ушах его вечный мат на плацу и в столовой – и он уже совершенно ледяным тоном приказал привести полковника. Тот, увидев двух эсэсовцев, видимо, сразу все понял, и Трухин поразился, как в одну секунду борец за свободную Россию обернулся красным комиссаром, героем Гражданской войны. И, если бы перед ним стоял уже не арестованный, Трухин вряд ли удержался бы от того, чтобы не хлестнуть перчаткой по этому красному плотному лицу.
Дело оказалось плохо. Бушманов умудрился создать антинемецкую – пусть и очень малочисленную – группу
[167]
не только в Дабендорфе, но впутать в свои сети столь далеких от политики людей, как татарин Джалиль
[168]
и Дмитрий Ресовский, сын знаменитого ученого.
Кольцо вокруг Дабендорфа сжималось. И это были уже не идиотские обвинения в том, что в лагере нет дисциплины, что курсанты пьют без просыпу, и что уходит огромное количество чеснока, и не пустые нападки на старую тему, что Дабендорф – коммунистическое гнездо, где нет ни одного портрета фюрера, где прячутся жиды и поляки, шпионы и уголовники. Даже милейший Штрик, с которым почти весь персонал лагеря давно перешел на «ты», осунулся и побледнел.
– Э-э, Федор, – много раз говорил он Трухину, – ты не поверишь, но вся страна кишит немецкими коммунистами, сумасшедшими наци, опустившимися эмигрантами, продавшимися красноармейцами и агентами НКВД. Мне приписывают связи с Интеллидженс сервис, мне! А когда я защищаю тебя, говоря, что ты не можешь быть коммунистом, поелику придерживаешься национально-русских воззрений, то мне отвечают, что русский националист непременно должен придерживаться антинемецких настроений.
– Что ж, – улыбался Трухин. – Они отчасти правы.
А тогда, после того как Бушманова увели, он вышел, дабы не сорвать ярость на ком-то случайно подвернувшемся. До завтрака оставалось с четверть часа. Трухин шел по лагерю, и гнев остывал при виде своего детища, где все работало четко и разумно. Но вдруг охотничье ухо его различило едва слышный в утренней суете тонкий и тихий щенячий плач. И, может быть, не будь инцидента с полковником, он и не обратил бы на него внимания, но нервы были взвинчены, и почти машинально Трухин направился на звук. За пищеблоком плач превратился уже в вой, и он увидел полугодовалого щенка, дворняжку, в которой явно бродили благородные крови вейнмаранера. «Прикормил, наверное, повар, – еще успело мелькнуть в сознании. – Вот дураки, от меня скрывали, что ли?..» Но обидеться он не успел, ибо увидел, как собака извивается в конвульсиях и уже смертно вытягивает лапы. Вой стал нестерпимым, и Трухин тоже почти машинально достал пистолет, как поднимал, бывало, на охотах ружье, когда становилось ясно, что покалеченной зверем собаке не жить.
На выстрел вылетел повар, белоснежный, как у Кюба
[169]
.
– Что такое?
– Простите, господин генерал, уж больно толковая собака…
– Я не о том, черт возьми! – Трухин прикусил губу, одергивая себя. – Что ела? Где миска? – Повар слился с халатом. – Ну? – И вдруг парень ахнул, присел и зайцем метнулся обратно. – Стоять! – еще успел крикнуть Трухин, уже все понимая…
За пять минут до завтрака местным специалистом-химиком в каше, предназначавшейся всему персоналу и очередному выпуску, был обнаружен цианистый калий.
