«Очередное долгое путешествие на поезде в никуда», — подумала я.
Поначалу все, что я могла видеть, когда у меня было достаточно ясное сознание, чтобы видеть хоть что-то, — это бесконечная замерзшая пустошь. Я была рада успокоительным, плавно засасывающим меня в марево полузабытья. Я лежала, раскинувшись без движения, пока бригада медсестер подготавливала меня к инсулиновой шоковой терапии, и предвкушала блаженную пустоту, которая придет следом за судорогами. Я ни с кем не разговаривала — о чем говорить?
Пробуждалась весна, и вскоре земля ожила, покрывшись ослепительно-белыми подснежниками и режуще-синей горечавкой. Едва увидев цветы, я поняла, что их необходимо запечатлеть в акварели.
— Я бы хотела получить бумагу, краски и кисти. И этюдник, — сказала я доктору Слокуму, моему новому надзирателю однажды утром, когда он проводил ежедневный осмотр.
— Простите? — потрясенно переспросил он. — Вы можете говорить?
— А вы проницательный, — даже попыталась улыбнуться. — Цветы за окном очень красивы, смотрите. Мне не терпится нарисовать их.
Он взглянул в окно, затем снова на меня.
— Давайте вы оденетесь и поподробней расскажете мне об этом нетерпении, когда я закончу осмотр других пациентов.
Я так и поступила, и после первой же беседы мы заключили сделку: художественные принадлежности в обмен на различные пустяковые беседы, которые так по душе психиатрам.
Проходила неделя за неделей, в ходе бесед я исподволь просила снизить дозу успокоительного, сократить инсулиновую терапию и включить в мой рацион бисквиты с персиковой начинкой. Теперь я чувствовала себя пожилой дамой на отдыхе. Для пациентов, которые не проводили дни в дурмане успокоительных или привязанными к кроватям, а бывало, и привязанными и накачанными лекарством одновременно, «Крейгхаус» был чем-то вроде санатория. Множество новых друзей, отдых и минимум раздражителей. Я могла только догадываться, сколько Скотту стоило держать меня здесь.
— Я хочу, чтобы мне разрешили писать, — сказала я доктору Слокуму примерно через месяц после того, как меня положили в эту лечебницу. — У меня просто мозг зудит от сюжетов для рассказов.
Он переплел пальцы на своем внушительном животе.
— Важно, чтобы вы не перетруждались.
— Тогда, возможно, я могу писать вместо занятий гольфом или массажа?
Он слабо улыбнулся.
— Вот что меня беспокоит, миссис Фицджеральд: ваша болезнь была в латентном состоянии, пока у вас не случился подъем амбиций…
— Дело не в амбициях, — отмахнулась я. — Возможно, мой муж не упоминал, но он по уши в долгах. Я подумала, что смогу продать несколько рассказов, может, очерк-другой, и какие-то из своих картин — но только для того, чтобы оплатить мое лечение. Считайте это эквивалентом того, как женщины начинают шить, чтобы помочь мужу покрывать расходы. Швея из меня никудышная, но могу рисовать и писать достаточно хорошо, чтобы выручить за свои работы те же деньги, что и за платье на заказ или перекройку. Мне нужно помочь мужу чем удастся.
— Ваш порыв заслуживает уважения, однако ваш муж ясно дал понять, что запрет должен оставаться в силе. Вы сами рассказывали, что самые серьезные ссоры между вами случались как раз на почве вашего желания написать еще одну книгу.
— Потому что он был неправ, и другие врачи тоже. Мне становится лучше, когда я пишу.
— Но за этим следует неизбежное разочарование в результатах ваших трудов, и вам становится хуже. Рисование однозначно идет вам на пользу, используйте его для экономического вклада в дела семьи, и все будет хорошо.
— Думаете? — спросила я.
Я отдалась рисованию со всеми усилиями и настойчивостью, какие раньше вкладывала в балет.
— «Parfois la Folie Est la Sagesse», — зачитала я в одной из брошюр, которые были отпечатаны для моей выставки. Порой безумие — это мудрость. Мы со Скоттом находились одни в моей палате, днем, пока мои соседи были на массаже. — Выглядит отлично, Скотт. Настоящая работа профессионала.
— Так и есть. Может, это все, к чему ты так долго стремилась, дорогая. Наконец ты получишь признание, которого ждала и заслуживаешь.
Мои работы будут выставляться в художественной галерее в престижном квартале Манхэттена на протяжении всего апреля. Мы познакомились с владельцем галереи в прошлом году в Антибе, он потерял голову от моей «Девушки в оранжевом платье» и верил, что мне обязательно нужно организовать выставку. Скотт позаботился обо всех мелочах, подойдя к делу с таким же энтузиазмом, как в свое время к постановке Молодежной лиги в Сент-Поле.
Я подошла к окну. Тусклые краски зимы уступили благословенной, ослепительной зелени листьев и молодой травы. Вдалеке на холме под клочковатыми облаками виднелась россыпь точек — стадо пасущихся коров.
— Даже не знаю, Део. Я предпочла бы не обнадеживаться раньше времени.
— Надежда — это то, что ты заслуживаешь больше, чем получаешь, — сказал он, подходя ко мне сзади.
Когда я обернулась, он поцеловал меня с нежностью, со всей страстью и вожделением, какие раньше мы считали чем-то само собой разумеющимся.
— Что ж, тогда надеюсь, что ты еще раз так меня поцелуешь, — заявила я, когда он отстранился.
— Да?
— Да.
Он запер дверь и повиновался. Мы занялись любовью, сладко и торопливо, уверенные, что нас поймают, смеясь и задыхаясь одновременно.
— Боже, как я по тебе скучаю, — сказал он, когда мы закончили и застегивали все, что успели расстегнуть. — Скучаю по нас, скучаю по нас вот таким — и где только живут эти люди? Почему их так трудно найти?
Я посмотрела в его глаза цвета Ирландского моря.
— Мне очень жаль, — только и могла вымолвить я.
* * *
Для выставки я выбрала восемнадцать рисунков и семнадцать картин. Некоторые из них были эксцентричными вариациями на тему французского искусства семнадцатого века, которое я изучала в Эллерсли. Другие изображали измученного вида балерин — я хотела показать, как они сами видят себя, а не какими предстают в глазах публики. Третьи представляли собой линейные фантазии, на которые меня вдохновили работы Пабло и Жоржа Брака. Я рисовала гигантские цветы и кормящих матерей. Я рисовала Скотта с перьями вместо глаз и в терновом венце.
Меня отпустили из лечебницы на открытие в сопровождении сиделки, Скотт позаботился о том, чтобы в «Плазе» ей дали отдельный номер. Он пригласил абсолютно всех своих знакомых, а также каждого, с кем его сводили ежедневные похождения. Пришли Мерфи, и Макс, и мои врачи, Дос Пассос, Дотти Паркер, Гилберт Селдис, Банни и Генри — он принес весть о том, что Сара в больнице с легочной инфекцией, но передает мне привет.
Были и несколько журналистов, а вот незнакомцев пришло очень мало. Те же, кто все-таки появился, похоже, не могли решить, как понимать такую беспорядочную коллекцию работ.
