Когда приехала в сентябре, застала отца больным. Весной он подхватил тяжелую форму гриппа, а летом слег с воспалением легких, которое подкосило его еще сильнее. В Алабаме он считался местной легендой — все еще при должности в свои семьдесят три, крепкий законник и оплот морали всего штата. Но его тело просто не поспевало за несгибаемым разумом, и в ноябре, когда Скотт все еще находился в Голливуде, отец скончался.
Под конец смотрелся лишь бледной тенью себя, но все еще оставался моим папой.
— Не понимаю, почему ты не разведешься с этим мальчишкой, — это его почти последние слова, сказанные мне.
— Что это у тебя на шее? — спросил Скотт. — Укус? Вернемся в дом?
Стоял февраль 1932 года, и мы сидели на веранде высокого розового дома — санатория «Дон Сезар» в Тампе, штат Флорида. Мы решили «выбраться на залив», устроить небольшие каникулы только для нас двоих. Скотт ненавидел спокойствие и безмятежность Монтгомери. Через два месяца после возвращения из Голливуда он готов был на стенку лезть. Не помогало и то, что мама и Марджори постоянно маячили рядом с нашей маленькой семьей. Было ясно, что скоро придется снова переезжать.
Здесь, на веранде, он расписывал новый план своего романа. Изначально замышлял историю о человеке, убившем свою мать, теперь же это будет повествование о психиатре, который влюбился в одну из своих пациенток, несчастную женщину в клинике для душевнобольных. Действие истории, как он и задумывал изначально, будет происходить в Европе, он включит в роман места, где мы были, людей, с которыми встречались, и все то, что узнал, помогая доктору Форелу бороться с моим недугом.
— Ты ведь не возражаешь, дорогая?
И тут он заметил пятно.
Я прикоснулась рукой к шее и почувствовала, что кожа стала бугристой. Мои пальцы слишком хорошо знали это ощущение. Я опустила дрожащую ладонь.
— Экзема.
— Откуда она взялась? У тебя проблемы? На вид все в порядке.
Я пожала плечами, не доверяя своему голосу. Я так старалась удержать равновесие, не перевозбуждаться, правильно питаться. Тоже думала, что все более или менее в порядке.
«В порядке, в порядке, в порядке. Не о чем беспокоиться. Не волнуйся! Не чешись! Думай о пальмах, смотри на воду… разве здесь не чудесно? Хорошее место, хорошая поездка, хороший муж, который привез меня сюда…»
Через несколько дней появилось новое пятно, а первое разрослось. Что-то шло не так. Мое состояние было куда хуже, чем казалось мне. Моя уверенность растаяла как дым.
— Део, мне надо вернуться домой. Нужно к врачу, пока все не стало хуже.
Теперь голос у меня дрожал так же отчаянно, как руки.
Доктор рекомендовал стационарное лечение в клинике Фиппса при госпитале имени Джона Хопкинса. Какое-то время подальше от тех, кто может меня расстроить — Скотт решил, что речь о маме, — и со мной снова все будет в порядке.
Моим куратором стал угрюмый, застегнутый на все пуговицы доктор Адольф Мейер, воплощение закостенелого немецкого господина. На первичном осмотре он тыкал в мою экзему, хмурился, прищуривался, оглядывал меня, приговаривая с сильным акцентом: «Что это у нас здесь?»
Я в ответ хмурилась, щурилась и упрямо молчала.
Его помощница, доктор Милдред Сквайре, была просто даром небес. В отличие от своих коллег-мужчин она порхала по уродливой лечебнице, как редкая бабочка, каким-то образом ухитряясь не замараться местным убожеством. Она была моей Сарой Мерфи в белом халате и очках, Милдред расточала вокруг себя мудрость и заботу, помогала подняться над позорными процедурами — очисткой кишечника, ступором после успокоительного — и сохранить человечность, пусть и незаметно для окружающих. Я любила ее.
Чтобы исправить себя, я писала о себе. Не совсем о себе, а о своем двойнике, о двойнике Скотта, о драмах их жизни, о ее борьбе за то, чтобы заниматься балетом и быть женой популярного писателя одновременно, и о нервном срыве, к которому привели эти потуги. Чем больше писала, тем меньше зудела кожа. В какой-то момент я почти забыла об экземе, и она начала проходить.
Я провалилась в пучину своего воображения, неделями не выныривая на поверхность. Я назвала своего не-Скотта в честь главного героя его первого романа — Эмори Блейн. Для меня это было чем-то вроде поклона, публичное заявление, что я прошла обучение в школе Фицджеральда и предана своему учителю. Как и Скотт в романе «По ту сторону рая», как Хемингуэй в «И восходит солнце», я населила свою книгу вымышленными персонажами, но, как мне казалось, смогла точно отразить нашу жизнь и наше общество. Я пыталась объединить искусство модерна с современной прозой, рисуя словами яркие, изломанные образы, которые должны были породить нужный мне отклик. Когда рукопись была закончена, я попросила служанку найти кого-нибудь, кто мог бы отпечатать текст на машинке.
— В двух экземплярах, — велела я девушке, передавая ей исписанные листы. — Огромное спасибо.
Однажды доктор Сквайре зашла ко мне в палату и, увидев напечатанную и сшитую рукопись, удивилась:
— Вы же еще не закончили книгу…
Стопка листов прекрасно смотрелась на моем столе, самим своим существованием доказывая, что я не была в этой жизни всего лишь обузой.
— Закончила, — ответила я с широкой улыбкой. — Начало, середина и конец. Самой не верится.
— Вы ведь начали писать чуть больше месяца назад?
— Что-то я набросала еще, когда Скотт был в Голливуде.
— И все же… Можно почитать?
— Я надеялась, что вы попросите.
Восхищение доктора Сквайре заставило меня раздуться от гордости. И я продолжила раздуваться, когда она закончила читать и похвалила результат моих усилий.
— Какая история! — воскликнула она, возвращая мне рукопись. — Такая необычная и захватывающая. Что вы планируете с ней делать?
— Ну, сперва покажу ее Скотту и узнаю его мнение. — Я сообщила ему только, что собираюсь попробовать свои силы в написании романа, но не рассказала ни о сюжете, ни о своем подходе. — А потом, надеюсь, «Скрибнерс» захотят опубликовать мою книгу.
— Очень хорошо, Зельда. В этой истории рассказывается о важных вещах и таким неподражаемым стилем.
Я отправила один экземпляр Максу сразу после этого разговора.
Хитрость ли это? Да. Выдали в том необходимость? Несомненно. Скотт трудился над книгой уже шесть лет и все еще был далек до завершения. Шесть лет, а я справилась за месяц — такое неравенство сулило настоящее бедствие, я знала. Но остановиться сейчас было бы не проще, чем улететь на Луну на тонких прозрачных крыльях. Этот роман должен был родиться и получить оценку независимо от Скотта, так было должно.
Когда муж в следующий раз пришел навестить меня, я ждала его со вторым экземпляром рукописи наготове. Я протянула ему пачку листов.
— Что это?
