Я ответила Жюли Седовой, что с сожалением вынуждена отказаться.
Глава 47
Мой рассказ «Одаренная» был закончен в октябре, как раз перед нашим отъездом из Канн и перед тем, как, вернувшись домой, мы узнали, что фондовый рынок рухнул. Более того, Банни попал в лечебницу «Клифтон Спрингс» с нервным срывом. Скотт, без кровинки в лице, отложил письмо Банни.
— «Алкоголь, приступы паники и полная неспособность работать» — вот что он пишет. Господи.
— Банни, серьезно? — удивилась я.
Это было так не в его духе! И прошлой зимой, когда мы встретились с ним, он был таким… он был самим собой. Но что мы на самом деле знали о нем и его жизни? Мы и свою-то едва понимали.
Что касается рынков… Если тебе никогда не удавалось вложиться в будущее, то и терять нечего.
Я получила от Гарольда восемьсот долларов за мой рассказ и потратила их по возвращении в Париж на зимний курс занятий с моей любимой мадам Егоровой. Я стала одержима танцами, я видела в них путь на волю. Моя надежда стать профессиональной танцовщицей никуда не делась — я еще могла найти труппу здесь, в Париже, где у Скотта будет меньше поля для возражений.
Кроме того, мне просто не сиделось на месте.
Утро у меня начиналось с одного яйца-пашот и маленькой чашки кофе. Я надевала колготки и трико, леггинсы, свитер, юбку, обувь. Убирала волосы в пучок, облачалась в пальто и наматывала шарф. Вместо того чтобы взять такси, я шла пешком по зимнему Парижу, иногда останавливалась, чтобы купить шарф или книгу в подарок мадам, которая становилась единственным светом, озаряющим весь мой мир. Мадам понимала, вдохновляла, заставляла поверить, что у меня есть все основания стремиться к совершенству.
Каждый день я по восемь-девять часов тренировалась с другими девушками, заставляя свое тело противостоять времени, земному притяжению и потребности в питании. Я разрывала мышцы и прилаживала их на место, снова и снова пролетая над вытертым временем дощатым полом. Я смотрела на свое отражение в зеркалах на стене с восхищением и презрением.
Я должна прыгать выше. Я должна стать стройнее.
Моя фигура все еще не дотягивала до желаемого. Файи, кабриоль, кабриоль, файи… тридцать раз. Пятьдесят. Потом я возвращалась домой, съедала бриошь, принимала ванну и ложилась в постель. Мой сон был глубоким, темным, бездонным, пустым, холодным.
На следующий день я просыпалась, и все начиналось по новой.
По выходным я тренировалась в студии в одиночестве, а после обеда уходила домой рисовать и писать.
Девушка миллионера.
В послевоенных сумерках было что-то чудесное. Они разливались над Нью-Йорком акварелью цвета индиго, поднимались пылью с асфальта и сажей из-под карнизов…
Скотт тоже писал, утверждая, что его новый роман вовсю продвигается. Жизнь стала пусть не счастливой, но спокойной. Она словно застряла — так и я чувствовала себя, например, когда вместе со Скоттом отправилась на «важное собрание» у Гертруды Стайн однажды декабрьским субботним днем. Я сидела за чайным столиком с Элис и Полин, в то время как по-настоящему важные люди — Скотт, Хемингуэй и Форд Мэдокс Форд — говорили с мисс Стайн об Искусстве. Женщина, которой я была в свои двадцать, попыталась бы внести какое-то оживление. Женщина, которой я стала теперь, в двадцать девять, была, напротив, совершенно инертна.
— Ты выглядишь кошмарно изнуренной, — сказала мне Полин. — Ты согласна, Элис? Драм говорит, ты проводишь все время за занятиями и Скотт страшно недоволен. Тебе надо больше бывать дома, если не хочешь потерять мужа. — Она склонилась поближе. — Зельда, я говорю тебе это как друг: нужно немного пополнеть. На тебе болтается вся одежда. Это не красит.
— Да что ты можешь знать о Скотте, обо мне, о целях и амбициях? — парировала я. — Ты отказалась от своей жизни, чтобы стать шлюхой Хемингуэя.
Полин отшатнулась, будто я дала ей пощечину.
— Поступай как знаешь.
В феврале легкий кашель, на который я пыталась не обращать внимания, усилился, к нему добавилась температура. Кашляя, я делала свои утренние дела, занималась, проживала вечер и ложилась спать. Все вокруг говорили, что нужно обратиться к врачу, лечь, сделать хоть что-то… Какая-то часть меня понимала, что да, нужно, но все же я ничего не предпринимала две недели, живя как в тумане, боясь, что если остановлюсь, то просто исчезну.
Как-то утром Скотт остановил меня в дверях:
— Мы едем в Африку. Только мы вдвоем. Тебе нужно отдохнуть и сменить климат, пока Егорова не позвонила мне с известием о твоей смерти.
— Африка?
— Новые земли. Нам это пойдет на пользу, не думаешь?
Я только моргнула. Нет, я так вовсе не думала. У меня вообще не осталось мыслей — по крайней мере, ясных.
Алжир, Бискра, верблюды, бродяги, замотанные в белые простыни, черные муравьи, арабы, пустыня, странные крики в ночи… Все это я воспринимала словно через черную пелену. Никаких разговоров. Никакой любви. Даже никакого секса. Зачем мы поехали? Я не знала.
После Африки я снова танцую, мало ем, иногда пью водку, чтобы закончить «Девушку миллионера». Пьянство в качестве писательской техники я заимствовала у Скотта.
Гарольд что-то путает и высылает рассказ в «Пост», указав Скотта в качестве автора. Они в восторге! Телеграфирует, что «Пост» готова заплатить обычные четыре тысячи.
— Но только если опубликуют его под именем Скотта, — предупредил Гарольд, когда я заставила Скотта позвонить ему и объяснить, что произошла ошибка.
— Нам нужны эти деньги, Зельда, — добавил Скотт. Какая разница? Ты знаешь, что рассказ отличный, иначе они не взяли бы его. Вот что важно.
— Разве это важно? — спросила я у Джеральда, который сидел рядом со мной в кино. По другую сторону от меня — Сара.
Дело происходило в апреле, днем. В этот день, в эту неделю, в этот месяц мне всегда неспокойно, и я никак не могу попасть в ритм окружающего мира. Чувствую себя растерянной, напуганной, неприкаянной.
Я не обращала внимания на это состояние, искала оправданий, списывала его на нехватку сна, на раздражение из-за Скотта, на давление новых репетиций, которые рано или поздно могут принести мне новое предложение, еще один шанс получить желаемое.
— Я так красиво танцевала вчера вечером, — призналась я Джеральду. — Я могла бы обеспечивать себя.
— Прости, что? — прошептал Джеральд, который пытался следить за событиями, разворачивающимися в фильме.
— Деньги. Я могла бы сама их зарабатывать.
— О чем ты говоришь? — Он нахмурился: странная, долгая, раздраженная гримаса.
— Прости. Просто размышляю.
— Ты не могла бы размышлять про себя? — дружелюбно просит он.
Я думаю, что люблю Джеральда. Наблюдая за ним, понимаю: происходит странное. Его рот какой-то неправильной формы. Его лицо как-то меняется — или виной всему темнота зала и отблески экрана?
