— Когда ты только научишься?
— Он скзал ‘се хршо.
— Что?
Скотт внимательно всмотрелся в мое лицо и ничего не ответил.
Я помогла ему дойти до спальни, мысленно пообещав Дельпланг прибавку, если она сумеет придумать убедительную историю, которая объяснит Скотти всю эту суматоху.
Снова лежа в кровати, я не могла заснуть. Скотт еще никогда не напивался до такого состояния, и я боялась, что он отравится. Мы все слышали истории о бродягах, которых находили мертвыми в канавах — бедолаги в буквальном смысле допивались до смерти. Такое произошло и с одним молодым парнем, художником из Уэльса. Он пытался перепить француза в два раза крупнее него. Я слишком легко могла представить подобное соревнование между Скоттом и Хемингуэем.
Скотт, растянувшись на животе, то храпел, то затихал, снова храпел, затихал, бормотал что-то, храпел, бормотал, храпел. Через какое-то время мое беспокойство сменилось раздражением, и наконец я пихнула его.
— Давай переворачивайся.
— Ммммм, — застонал он, вытягивая руку над головой. — Хватит, детка, я не могу… — В его голосе недовольство мешалось с наслаждением. — Так хорошо, но так нельзя, — пробормотал он. Затем засмеялся своим низким, гортанным смехом, снова застонал, уже потише, — и наступила тишина, нарушаемая только глубоким дыханием.
Мое сердце бешено стучало. Сомнений не оставалось: где бы сейчас ни разворачивался его сон, дело касалось секса. Я ждала, пока он скажет еще что-нибудь. Ждала. Ждала. Потом устала ждать, и мои мысли начали путаться, как бывает во мраке ночи, когда ты еще не до конца погрузился в сон.
И когда я начала соскальзывать в очередной сон, где умела летать, Скотт с тихим стоном зашевелился, разбудив меня.
— Ну же, Эрн, нет… — и сладко вздохнул.
Сонливость как рукой сняло. Я лежала с широко раскрытыми глазами и колотящимся сердцем. Эрн?
Вначале произошло это. А спустя несколько вечеров кое-что еще.
Поужинав в баре «Прюнье», Скотт и Хемингуэй отправились в «Американский клуб», где Хемингуэю предстоял поединок с Морли. Они дали Скотту секундомер и велели следить за раундами: по три минуты на раунд с минутными перерывами на отдых. Борцы разделись, натянули перчатки, залезли на ринг и взялись за дело. Первый раунд был скорее разминкой без явного преимущества, и Скотт объявил конец ровно через три минуты.
Одна минута отдыха.
Раунд второй: теперь Хемингуэй пошел в наступление более яростно, чем в прошлые поединки, как Морли потом рассказывал Лоретте. Он гадал, не в присутствии ли Скотта дело.
Морли в прошлом всерьез занимался боксом. Хемингуэй же был гордым и талантливым самоучкой. Он бил сильно, но часто промахивался. Морли блокировал удары и бил в ответ, уклонялся и заходил с новой стороны, а Хемингуэй сплевывал и сквернословил. Бой все продолжался, а потом Морли замахнулся и от души приложил Хемингуэя. Один быстрый, резкий удар по голове, и Хем рухнул.
— О Боже! — воскликнул Скотт, посмотрев на секундомер. — Я прозевал конец раунда минуту назад!
— Если ты хотел посмотреть, как из меня выбьют дерьмо, Скотт, так бы и сказал. Но не нужно брехать про ошибку, — зло отозвался Хемингуэй и, с трудом поднявшись, в гневе удалился в душевую.
— Морли говорит, это было похоже на ссору двух влюбленных, — призналась мне Лоретта.
В квартире было пусто, что случалось нечасто, и я собиралась сполна воспользоваться одиночеством. Шесть дней ждала этого шанса — возможности вскрыть замок на личном сундуке Скотта и проверить, не лежат ли внутри доказательства правоты Боба Макалмона.
Вооружившись двумя шпильками и наставлениями брата двадцатилетней давности, я принялась работать над крошечным стальным замком. Снаружи слышались клаксоны такси и крики уличных торговцев, ветер менял направление, трепал длинные тюлевые занавески, заставляя их танцевать призрачный танец, а я все сидела, сгорбившись, твердо вознамерившись докопаться до истины. Внезапно замок со щелчком открылся, и я опрокинулась назад.
Собравшись с силами, открыла крышку, и поначалу мой взгляд упал на обычные вещи, которые я и ожидала увидеть, учитывая, что Скотт пользовался этим сундуком уже много лет: стопки дневников, картонные коробки, папки, блокноты. Здесь была и фуражка, которую ему так и не довелось поносить, и памятные альбомы с фотографиями и вырезками, которые он начал еще мальчишкой.
Самый свежий дневник лежал на самом верху. На внутренней стороне обложки Скотт написал: «Ф. Скотт Фицджеральд, 14 ноября 1928». В ноябре мы были в Эллерсли. Я перелистнула страницу и начала просматривать записи в поисках имени Хемингуэя.
Здесь было много размышлений Скотта о его текущих работах, а также напоминания («Предложить Джону попробовать журнал «Скрибнерс» и «Гарольд: 400 долларов, но нужно настаивать») и заметки («Грипп две недели»). Ничего глубокого, и никаких упоминаний о его дружке, кроме «Самоубийство отца Э. 100 долларов», «Перечитываю «В наше время», «50 долларов Э., проиграл сделку Танни». Было еще несколько заметок о том, что он одалживал «Э.» денег. Еще больше заметок было о деньгах, которые Скотт просил Макса или Гарольда перевести на тот или иной счет. Я просто моргнула и не стала заниматься подсчетами.
У стенки сундука обнаружилась стопка писем от Хемингуэя. Здесь-то я и найду доказательства. Я села на ковер, прислонившись спиной к кровати, и погрузилась в чтение. Письма, а их были десятки, начинались еще с июля 1925-го, когда Хемингуэй был в Памплоне. То, что Скотт их сохранил, неудивительно. В сундуке были и папки с письмами от меня, все письма, которые он получал от родителей и сестры, переписка с Максом, Гарольдом, с мальчиками из Принстона и практически с каждым англоговорящим писателем на планете. Меня удивило только, что Хемингуэй писал так часто.
В самом первом письме он говорил:
Готов спорить, для тебя рай — это нескончаемая коктейльная вечеринка в обществе самых влиятельных членов самых влиятельных семей. Компания отборных преданных богачей. Адом для тебя был бы занюханный бар, где закончилась выпивка и неверным мужьям приходится ждать своего напитка целую вечность.
Для меня же в раю будет коррида и мой собственный ручей, кишащий форелью. Поблизости расположатся два домика — один для моей семьи и любящей жены, второй — полный прекрасных женщин, которые будут удовлетворять мои потребности. А все бесполезные литературные журналы я буду печатать на мягкой бумаге и отправлять прямиком в туалет.
Большинство писем были похожи на это. Непринужденные, остроумные и на удивление личные. Это и правда были письма от хорошего друга. Только совсем недавние казались более жесткими, критичными, угрюмыми. Самыми подозрительными я сочла прозвища, которые в определенном свете могли показаться слишком уж дружественными. Но это явно были шутки, как и подписи вроде «твоя честная и сладострастная Эрнестина». Несколько раз Хемингуэй писал что-нибудь вроде «чертовски хотел бы увидеть тебя», но я писала подобные слова подругам, и это не делало меня лесбиянкой. С другой стороны, пассажи вроде «Конечно, я по тебе скучаю. Без конца пытался приехать повидаться с тобой» вызывали беспокойство. Разве мужчины нормальной сексуальной ориентации могли писать друг другу такое?
