За поистине королевским газоном течет широкой коричневой лентой безмолвная река. Ей нет дела до маленькой компании, собравшейся на берегу сегодня, 21 мая. На дворе 1927 год, но все могло происходить на сотню лет раньше, или на тысячу, или на три — река не знает и не хочет знать об этом. Не тревожат ее и драмы, разыгрывающиеся между участниками пикника, или та, что разворачивается в небе к северо-востоку оттуда, где Чарлз Линдберг пытается пересечь Атлантику и добраться до Парижа за один полет на одном двигателе.
Если у реки есть душа, то она полна безмятежности. Если река и может чему научить, то терпению. Будет засуха, скажет она, и будет полноводье, встанет лед и растает лед, вода будет струиться и стремиться в солончаковую дельту реки, чтобы влиться в океан между скалой Льюис и мысом Мэй, отныне и присно, и вовеки веков, аминь.
Но кто прислушивается к реке? Вот мы сидим на берегу, разложив покрывала на клеверной лужайке. Вот родители Скотта, Молли и Эдвард, дивятся последнему приобретению сына, вот Карл и Фаня ван Вехтен, а вот мой земляк-южанин, критик и романист Джеймс Бойд, вот Лоис Моран с матерью — это почетные гости, потому что мы уже целых два месяца не были в Голливуде, и Скотту нужна доза — доза девчушки, чьи «совершенно платонические чувства» к нему сделались важнее всего на свете. Знает ли об этом кто-то, кроме них двоих и меня? Река ответила бы: «Какая разница?» — но я слишком занята, чтобы обращать внимания на ее советы.
Плед, как и подобает для пикника, в красно-белую клетку. Ведерко со льдом пополняют время от времени две темнокожие женщины, за которыми Эдвард наблюдает со смешанным любопытством и подозрительностью. Его мир всегда был белым. Мы уже закончили с сэндвичами и еще не приступили к ужину, так что все наше внимание занимают джин с мартини и крокет.
На Лоис простое льняное платье в полоску. Всем своим видом она воплощает совершенную невинность, будто дощатый пол в ее спальне не начинает скрипеть через минуту после того, как я просыпаюсь в пустой постели.
На Скотте поплиновый костюм от «Братьев Брукс», смотрящийся куда лучше, чем мужчина внутри, который всего несколько дней назад написал своему агенту, что роман, все еще длиной лишь в пару глав, будет закончен в июле. Это тот же мужчина, что с наступлением июля оторвет жену от занятий у балетного станка, который она установила против его воли, и скажет, дрожа от ужаса, что он на грани чего-то кошмарного — нервного срыва или гибели. До конца августа Скотт сделает это еще трижды и, чтобы избежать новых размолвок, перейдет на легкие сигареты и откажется от девушки в полосатом льняном платье.
Он попытается бросить пить и продержится два дня, а потом заявит, что мир слишком ярок и откровенен для того, чтобы нормально работать, и ему нужно что-то, что смягчит краски и позволит найти опору. Дурная привычка вернется, он произведет на свет серию рассказов для журналов и множество писем дружку Эрнесту, но не роман. Зимой попытается произнести речь в Принстоне, но выйдет на трибуну пьяным и онемевшим, в слезах унижения вернется домой, где гостит его свояченица Тутси, и поссорится с женой, потому что взломает замок на шкафчике с алкоголем и разобьет ей нос в процессе.
Мое платье на том пикнике такое же коричневое, как наша река. И как бы успешно я ни подражала ей внешне, мне не удалось вобрать в себя ее мудрость. И не удастся еще несколько лет. Сейчас я женщина, которая, пытаясь найти укрытие от жизни своего мужа, начала заниматься балетом три раза в неделю. Дома в ней нет нужды — муж распоряжается горничными, кухаркой и гувернанткой, которую ненавидит и она, и ее дочь. И вот женщина изучает книги по искусству и пишет картины между уроками танцев, потом, когда глаза устают от живописи, работает над очерками и рассказами, а если между этими занятиями и сном остаются свободные часы, проводит их в алкогольном дурмане, погружаясь в него все глубже и глубже, на грани потери сознания.
Гости приходят и уходят, снова и снова. Муж тоже. Она танцует, рисует и пишет, и ее усилия рождают множество замечательных произведений: изящно расписанная мебель и абажуры, которые приводят в восторг ее дочь, публикации, интервью, возможности, признание. Все то, за что она будет держаться потом, когда ее утянет в дурную зыбь.
Одна из горничных машет с крыльца кухонным полотенцем, привлекая наше внимание.
— По радио передали, — кричит она, — что мистер Линдберг только что приземлился в Париже!
Мы глупо скользим взглядами вдоль верхушек деревьев, к небу, как будто сможем разглядеть самолет, увидеть, как он опускается все ниже и ниже и наконец исчезнет из виду.
«Вот и наступил конец потрясающего путешествия, — думаю я. — Все кончено, смотреть больше не на что».
Глава 40
Кармел Майерс была очаровательной, соблазнительной брюнеткой, настоящей красоткой с томными глазами и губами, от природы всегда чуть приоткрытыми. Мы столкнулись с ней в лобби нашего отеля в Генуе в конце марта 1928.
— Обязательно поужинайте завтра со мной и Фредом, — предложила она.
Кто бы смог ей отказать?
Фред Нибло, режиссер «Бен-Гура», в котором играла Кармел, был в два раза старше ее, женат, и ничто из этого не имело значения. То, что они были вдвоем в Генуе, не меньшее совпадение, чем то, что мы встретили их там по пути в Париж.
— Как прекрасно снова вас видеть! — воскликнул Фред, когда мы уселись за их столик в ресторане отеля. Он ткнул пальцем в меню. — Пробовали когда-нибудь этот бренди? Поверьте, незабываемое переживание. Четыре стакана, — произнес он по-английски официанту и поднял четыре пальца, показывая на нас всех. — Четыре стакана, две бутылки. — Он постучал по названию бренди в меню, потом поднял два пальца в победном жесте. — Йу-ху! Для начала.
— Поднимем бокалы за ваше возвращение в Европу, как это волнующе — провести лето в Париже, — улыбнулась Кармел. — Как прошло плавание? Вы любите путешествовать по морю? Это так интимно, так романтично, не находите?
Мы со Скоттом переглянулись, разделив невысказанное «Ни черта подобного». Погода была кошмарная — качка и холодный дождь, и первые два дня мы провели в спорах по поводу моего намерения продолжать уроки танцев, когда приедем в Париж. Устав от ругани, следующие семь дней мы полностью игнорировали друг друга и достигли зыбкого перемирия только в последний день благодаря общему облегчению оттого, что наконец-то видим землю.
Немногочисленный оркестр играл танцевальные мелодии моего детства. Подали какую-то рыбу с какими-то овощами — ничего особенного, и я ела немного. А вот брэнди был выдающимся. Я смаковала его маленькими глотками, наслаждаясь недолгим уходом от реальности, который мог подарить отменный напиток. Фред и Скотт прикончили целую бутылку еще до того, как подали десерт.
Скотт взял на сладкое пирожное, которое выглядело более сытным, чем мог выдержать мой живот, поэтому когда он сказал: «Оно потрясающее, попробуй», я отказалась.
— Ешь сам, я сыта.
— Но тогда ты не узнаешь, какое оно восхитительное! — Он казался разочарованным.
