Подбежали, протягивая руки, двое измазанных сажей мальчуганов в коротких штанишках. При их виде у меня сжалось сердце — почему они не дома в кроватках? Есть ли у них вообще дом? Есть ли детство? Они были достойны большего — такого же детства, как у Скотта или у меня, или даже у Хемингуэя с его нарочито мужским воспитанием. Чего угодно, только не жизни на улице.
Я вложила им в ладошки несколько монет.
— Этот Хемингуэй источает мужественность, да? — обратилась я к Скотту. — Все эти разговоры о рыбалке, охоте, свежевании пойманной дичи…
— Он охотник, такова уж его натура.
— Merci, madame! Merci, merci beaucoup, belle dame!
— De rien. Rentrer a la maison, aller au lit! — ответила я мальчуганам. Мы со Скоттом продолжали свой путь. — Знаю… Но я выросла среди парней, которые не понаслышке знали такую жизнь, и они не обсуждали целыми днями природу, не придавали ей романтический флер, на котором играет Уэм, или Хем, или как там его называют. Серьезно, он писатель, живущий в Париже, — вот кто он такой и ничем не отличается от других, от тебя.
— А знаешь, я никогда не рыбачил. Я не хотел говорить ему…
— Тебе бы совсем не понравилась рыбалка. Часами сидеть, скрючившись, в утлой лодочке или на каком-нибудь бревне или камне. И рыба дурно пахнет, и еще наживка…
— Похоже, это тебе рыбалка совсем не нравится. Думаю, он прав: есть что-то честное и благородное в том, чтобы вызвать природу на поединок.
— Он не упоминал о своей жене, пока я танцевала с Паундом?
— Осторожнее с ним, — предупредил Скотт.
— С кем, с Хемингуэем?
— С Паундом.
Я выпустила руку Скотта, чтобы сделать несколько пируэтов.
— Ему хватает чем заняться. К тому же я не люблю делиться.
— Жену Эрнеста зовут Хэдли, она из Сент-Луиса. И у них мальчик, кажется, ему сейчас восемнадцать месяцев. Помнишь, какой была Скотти в этом возрасте? Настоящий кругляшок! Не могу вспомнить, как ее называли Ринг и Эллис. Не тыковкой…
— Маленькая мисс Щечки. — Я перестала кружиться и снова пошла вровень с ним.
— Как? Нет. Не помню такого.
— Я удивлена, что ты хоть что-то помнишь из Грейт-Нека. Да и я сама тоже. А мне интересно вот что: какой женщине взбрело в голову связать свою судьбу с Уэмом?
— Ты же знаешь, некоторые, кто со мной знаком или хотя бы слышал обо мне, задаются тем же вопросом относительно тебя?
— Может быть, — согласилась я, переплетая наши пальцы. — Разница в том, что в тебе нет ни капли фальши.
— А в нем, думаешь, есть?
— Человек, который так часто говорит о подлинности, просто обязан быть насквозь фальшивым.
Скотт покачал головой.
— Ты не права. Он слишком юный и искренний, чтобы разыграть такое представление. Он настоящий. Дай ему шанс, Зельда, и сама увидишь.
Той ночью Скотт особенно истово трудился в постели.
— Если не забеременеешь к лету, — заявил он, когда все закончилось, — нужно будет найти специалиста, чтобы осмотрел тебя. Вдруг есть какое-то лекарство или процедуры…
— Нужно просто подождать, Део. Еще и полугода не прошло после операции.
— Доктора-«макаронники» сами не знают, что лепечут. Тебе нужно сходить к врачу здесь — французы продвинулись в медицине намного дальше итальянцев. — Он взбил подушку и повернулся на бок, положив руку мне на бедро. — Я назначу тебе прием у самого лучшего специалиста. Мне бы очень хотелось сына.
Глава 31
Как нам предстояло вскоре узнать, американка Гертруда Стайн, чей салон мог посоперничать с салоном Натали, жила по своим правилам. Казалось, она никогда не была молодой — будто ее высадили в дом номер 27 по улице де Флер уже женщиной средних лет, с полностью сформировавшимися внешностью и репутацией. Любой, кто знал мисс Стайн, восхищался ею, а самым ярым ее поклонником, по крайней мере в то время, был Эрнест Хемингуэй.
— Она так и притягивает к себе, — признался нам Хемингуэй как-то в конце мая, когда мы ужинали у него.
В тот день мы познакомились с его женой Хэдли. Когда она встретила нас в дверях, ее внешность шокировала меня не меньше, чем кошмарная смрадная лестница, по которой мы только что поднялись. Я представляла себе кого-то нахально-очаровательного, как Сара Мэйфилд, или знойную соблазнительницу вроде Таллу. Хэдли не походила ни на ту, ни на другую и ни на кого из тех женщин, которых ожидаешь увидеть рядом с красивым, полным сил мужчиной.
Говоря откровенно, она была обычной простушкой. Темные волосы, невнятная стрижка — подозреваю, когда-то они были коротко обрезаны, как у меня. Поверх серой блузки и длинной шерстяной юбки более темного оттенка она повязала передник. Ее туфли были похожи на те, что я видела на крестьянках, бредущих по булыжным аллеям с тюками одежды на спине. Круглое и словно мальчишеское лицо украшала искренняя улыбка и теплый взгляд. Она мне сразу понравилась.
Хэдли говорила о Гертруде Стайн:
— Мы сделали ее крестной нашего Бамби. И к Тати она тоже была очень добра. Ее отзывы очень воодушевили его.
— Ты дал ей почитать свои работы? — удивился Скотт.
Меня скорее удивило, что Хэдли называла Хемингуэя «Тати». Конечно, у меня тоже имелось для Скотта ласковое прозвище, которое могло показаться странным, но поэтому я никогда и не использовала его на публике.
«Тати, — подумала я. — Как странно».
Мы передавали по кругу незатейливые фарфоровые миски с картошкой, горошком и кусочками говяжьего рагу.
— Конечно, я дал их ей почитать, — ответил Хемингуэй. — Ни у кого нет такого острого взгляда, как у Гертруды. И такого острого ума.
Скотт был настроен скептически.
— Ей пятьдесят, она никогда не была замужем и еврейка до мозга костей, да? Не похоже, чтобы она разбиралась в современной прозе. Но полагаю, мне придется поверить тебе на слово.
— Это правда, — кивнула Хэдли. — Она испокон веков устраивает салон для художников и интеллектуалов по субботам. Все происходит у нее в доме, а это настоящая художественная галерея. Вам обязательно надо посмотреть.
— Удивлен, что вы там еще не были, — добавил Хемингуэй. — Так, решено: сегодня же вечером пойдете с нами. Уверен, она будет рада. Лучше не откладывать на завтра, а, Фицджеральд?
— Я готов ко всему.
— Это я слышал. Не хочешь побоксировать? — спросил он, и я усилием воли не закатила глаза. — Ты когда-нибудь был на ринге?
Гертруда Стайн, женщина, что называется, внушительных форм, обладала гладкой кожей и невыразительным лицом, на котором выделялся только взгляд, ясный, смешливый и мудрый. Мне сразу вспомнилась древняя мама тети Джулии, Мамаша Клио, которую я знала еще в раннем детстве. Мамаша Клио, наполовину гаитянка, наполовину африканка, имела самую сморщенную кожу, какую я когда-либо видела. Прожила она долго, лет сто, по-моему. Она знала и могла рассказать о жизни и о мире абсолютно все. У Гертруды Стайн были такие же глаза.
