— И не нужно депрессивных драм военного времени, американских солдат с их мрачными кровавыми историями — это в прошлом. Зельда, дорогая, ты читала «Великого Гэтсби» — она вообще у нас страшно начитанная. Скажи им: правда, я написал самый выдающийся американский роман, построил сияющий Рим на литературных холмах?
К тому времени я уже умела подмечать сигналы, когда Скотт на грани пропасти и вот-вот рухнет, если его не остановить. Я поддержала бы его в любом случае, но сейчас сказала, не боясь приукрасить:
— Вне всякого сомнения. Послушайте все: роман сногсшибательный. Это пока его лучшее произведение, и никто здесь не смог бы с ним сравниться. А теперь можно все же организовать музыку? — Я огляделась в поисках хотя бы джазового квартета. — Потому что мне очень хотелось бы станцевать с выдающимся американским романистом, если таковой найдется.
Глава 30
День или два спустя мы как раз заняли столик в баре Динго на Левом берегу, когда нас заметил Эзра Паунд и тут же расслабленной походкой направился к нам. Паунд, с его безумными густыми волосами, усами как у матадора и сумасшедшинкой в глазах, был одним из моих любимцев в парижской компании. Он был женат на одной женщине, не скрывал своей интрижки с другой, с равной страстью говорил о любви, политике и искусстве. Законы для него были не писаны. Вся его жизнь и его поэзия отличались искренностью и глубиной, из-за которых я да и все остальные принимали Эзру со всеми его особенностями.
— Как мне повезло! — воскликнул он. — Я как раз хочу познакомить вас кое с кем.
— С кем? — спросил Скотт.
Паунд повел нас к барной стойке. Там обнаружился темноволосый усатый мужчина, одетый, казалось, сразу в два толстых серых свитера. Когда мы подошли, он прощался с двумя женщинами — Дафф и Китти, как я узнала впоследствии. На вид ему было, как и нам, около двадцати пяти, и он был потрясающе привлекателен: с позолоченным солнцем лицом — позже мы узнали, что загорел он на лыжах, ниспадающими на лоб кудрями и проницательными, задумчивыми темными глазами.
— Уэм, позволь представить тебе Скотта Фицджеральда. Скотт, этого малого зовут Эрнест Хемингуэй. Можешь вообразить имя нелепей? Можете называть его Уэм, или Хем, или Уэмджи, или Эрни — или любым другим подходящим прозвищем.
При словах Паунда лицо нашего нового знакомого озарилось такой улыбкой, что любая девушка, став ее объектом, лишилась бы чувств. Он схватил Скотта за плечи.
— Чертовски рад знакомству! Я видел ваш рассказ в «Американ Меркьюри». Отличная работа, искренняя и трогательная, и стиль просто великолепен!
Скотт слегка поклонился и, выбравшись из его хватки, обернулся ко мне.
— Позвольте представить мою жену, Зельду.
— Премного благодарен. — Хемингуэй бросил на меня совершенно очаровательный нахальный взгляд, прежде чем снова посмотреть на Скотта.
— Победитель получает все трофеи, а?
— Так говорят.
— Эй, прошу прощения! — притворно возмутилась я, подбоченясь. — Я не какой-то там приз.
— И в мыслях не было. — Хемингуэй пододвинул стул. — Пожалуйста, присаживайтесь. Мы с Паундом вконец утомили друг друга.
— Это ты меня утомил. Как поживаешь, Фитц?
— У него настроения меняются чаще, чем погода, — ответила я за Скотта. — Постоянно готов к броску, как дикий кот…
— Я читал самые свежие отзывы на мою последнюю книгу, — пояснил Скотт. — Они соответствуют продажам.
— Все не так плохо, как он рассказывает, — заявила я. — Это замечательная книга, каждый должен купить по десятку экземпляров.
Скотт улыбнулся моему проявлению веры.
— Я бы хотел начать с того, что куплю нам выпить.
— Критики — просто толпа кастратов, — заметил Хемингуэй. — Что за книга?
— «Великий Гэтсби». Это мой третий роман.
— Я слышал о нем только хорошее, — подал голос Паунд. — Все отлично. Высший класс.
— Никудышный из тебя врун, дружище. Нет, послушайте, — обратился Скотт к Хемингуэю. — Отзывы были самые разные… но постойте! — перебил он сам себя. — Хемингуэй! Банни Уилсон и Боб Макалмон столько о вас говорили, что я раздобыл ваши книги. Вы талант!
Хемингуэй кривовато улыбнулся и почесал затылок.
— Да? Спасибо. Я ушел от Макалмона к Бони и Ливерайту. Они пообещали опубликовать мой роман, если только я его напишу. Я приехал в Париж, чтобы попытаться.
— Ах, тогда, несмотря на ваш талант, я готов вам посочувствовать. Работенка — дрянь.
— Как вы можете так говорить? Вы же знаменитость во всех отношениях. Сам я еще не читал ваши романы, но слышал о них предостаточно.
— Внимания мне не занимать, это правда. Но если вы задержитесь в этом проклятом деле, то увидите: из всего, что слышишь о себе, веришь только в дурное.
— Потому что они играют на ваших же страхах. — Хемингуэй ткнул Скотта пальцем в грудь. — И все же вы продолжаете писать, сталкиваетесь лицом к лицу со своими демонами, преодолеваете страх. На мой взгляд, это то, что делает вас правдивым и сильным, настоящим героем.
— Официант! — воскликнул Скотт, указывая на Хемингуэя. — Запишите выпивку этого парня на мой счет.
Скотт спросил Хемингуэя, откуда он родом, и когда тот рассказал про Чикаго и Мичиган, они пустились на все лады нахваливать детство и юность, проведенные на Среднем Западе. Скотт восторгался скромными музеями, библиотеками и концертами Сент-Пола, а Хемингуэй рисовал образы, уже знакомые нам по его рассказам: реки и леса, куда он уходил при первой же возможности улизнуть от своего многочисленного и не в меру активного семейства.
— Природа испытывает вас и, если сочла достойным, позволяет прожить еще один день.
Они пустились в обсуждение дичи, снаряжения и методов выживания. Хемингуэй, несомненно, был хорошо подкован в этой области и горел энтузиазмом. Индивидуальности ему не занимать. Он бил наповал, и легко можно было упустить момент, который я заметила еще в его произведениях: он слишком много усилий прикладывал, чтобы казаться настоящим мужчиной. И все же он был достаточно обаятелен, интересен и необычен, чтобы Скотт со своим безграничным любопытством попался на крючок.
Я оставила их за разговором и отправилась на поиски Паунда.
— Потанцуйте со мной?
— Тут нет оркестра. — Он засмеялся.
— Я буду напевать вам на ухо. Вам нравится вальс? Или, может быть, решитесь на танго?
— Напевайте, я последую за вами, — радостно согласился он.
— Я буду напевать, но если вы не хотите утратить свою мужественную репутацию в этом городе, то вести лучше вам.
* * *
Позднее тем же днем мы со Скоттом шли по Монпарнасу в «Бобино», где пел Жорж Гибур. В этом районе парижская жизнь била ключом — сумбурная, веселая, трагичная, пугающая, несущая надежды и разочарования. Мы брели вдоль кафе, переполненных мужчинами и женщинами, которые спорили, смеялись и пели песни своих родных краев. Проходили мимо закрывающихся лотков, благоухающих цветами и табаком, и куда менее благоухающих, одетых в лохмотья нищих, при виде которых брезгливость побеждала сочувствие.
