— Мама, нет. Она мешается на бегу.
— Просто поправь ее, пожалуйста. Я не могу позволить, чтобы ты принесла доброе имя судьи в жертву своей торопливости.
— В такую рань нет никого, кроме прислуги. И вообще, когда это ты стала такой щепетильной?
— Это вопрос приличий. Тебе семнадцать…
— Через двадцать шесть дней будет восемнадцать.
— Тем более. Пора вырасти из образа мальчишки-сорванца.
— Тогда считай это данью моде. В журнале «Макколс» пишут, что линия подола постепенно поднимается.
— Но не настолько же, — она кивнула на мою юбку.
Я поцеловала ее чуть оплывшую щеку. Никакие кремы и пудры не могли скрыть следов времени. Маме было уже почти пятьдесят семь, и все эти годы проявлялись в ее испещренном морщинами лице, в забранных наверх волосах, в упорном нежелании расставаться с завышенной талией и длинными, до пола, юбками в духе эпохи короля Эдуарда. Она категорически отказывалась позволить себе хоть что-то новое.
— Идет война, — говорила она, будто это все объясняло.
Мы с Тутси так гордились, когда на Новый год она отказалась от своих турнюров.
— Пока, мама! — крикнула я. — Не жди меня к обеду, я поем в закусочной с девочками.
Едва скрывшись с ее глаз, я села на траву и стянула туфли и чулки, чтобы освободить пальцы.
«Жаль, — подумала я, — что самой освободиться будет не так легко».
Я направилась к Декстер-авеню, главной артерии нашего города, поднимающейся к украшенному куполом и колоннами Капитолию, самому внушительному зданию, какое мне доводилось видеть. Вдали пророкотал гром. Напевая мелодию, под которую мне предстояло выступать, я вприпрыжку бежала, вдыхая запах свежескошенной травы, мокрого мха и сладких, подгнивающих цветов катальпы.
Тогда балет был моей единственной настоящей любовью. Я отдала ему сердце в тот самый миг, когда в девять лет мама записала меня в школу танцев профессора Вейснера в безуспешной попытке отучить от лазания по деревьям и крышам. Музыка и балетные па таили в себе радость и драму, страсть и романтику — все, чего я жаждала в жизни. Костюмы, истории, роли таили шанс для меня стать чем-то большим, чем младшей из девочек Сейр — последней в очереди, вечно ждущей, когда же она дорастет до того, чтобы дорасти.
Я как раз миновала пересечение улицы Милдред и улицы Сейр — да, названной в честь нашей семьи, когда мне на щеку упала первая капля, потом вторая — на лоб, а затем Бог открутил вентиль на полную мощность.
Я побежала к ближайшему дереву и нашла зыбкое укрытие под его ветвями. Ветер трепал листья и хлестал меня дождевыми струями. В считаные минуты я оказалась насквозь мокрой. Промокнуть сильнее было уже невозможно, и я продолжила свой путь, представляя, что деревья — это кордебалет, а я играю сиротку, наконец-то сбежавшую от колдуна-тирана. Может, я и заблудилась в лесу, но, как в лучших балетных постановках, в конце непременно появится принц.
У широкого круглого фонтана, бьющего на пересечении Судебной улицы и Декстер-авеню, я облокотилась на перила и встряхнула непослушными волосами. Пока раздумывала, не выкинуть ли чулки и туфли в фонтан, вместо того, чтобы натягивать их мокрыми, по бульвару мимо меня проехало несколько автомобилей и дребезжащих трамваев. Вспомнив, что через двадцать шесть дней мне исполнится восемнадцать, я все же обулась.
Так, одевшись более или менее прилично, я пошла по улице к новой конторе общества Красного Креста, обустроенной среди магазинов на южной стороне Декстер-авеню. Хотя дождь постепенно утихал, тротуары все еще были практически пусты. А значит, к маминой радости, не так уж много людей заметят меня такой расхристанной.
«О каких же глупостях мама беспокоится, — подумала я. — Как и все женщины».
Скольким же правилам нужно следовать, сколько приличий соблюдать, если ты девушка! Прямая осанка. Перчатки на руках. Ненакрашенные (и нецелованные) губы. Наглаженные юбки, скромные слова, опущенный взгляд, целомудренные мысли. Я считала все эти правила ерундой. Юноши любили меня как раз за то, что я была готова стрелять шариками из жеваной бумаги и отпускать непристойные шутки и позволяла целовать себя, если от них хорошо пахло, а я была в настроении. Я основывала свои стандарты на доводах рассудка, а не под давлением общества. Прости, мама. Ты еще получше остальных.
* * *
В центре «Красный Крест» собралось человек двадцать добровольцев, большинство из них — мои подруги, которые и бровью не повели, заметив, в каком виде я пришла. Только моя самая старшая сестра Марджори, которая сновала туда-сюда, раздавая брошюры и выпечку, подняла шум:
— Детка, ты кошмарно выглядишь! Ты не надела шляпу? — Она попыталась пригладить мои волосы, но быстро сдалась. — Безнадежно. Вот, держи, — она протянула мне кухонное полотенце. — Вытрись. Если бы мы так отчаянно не нуждались в добровольцах, я бы отправила тебя домой.
— Не переживай, — пробормотала я, вытирая голову полотенцем.
Я знала, она все равно будет переживать. Когда я родилась, Марджори исполнилось четырнадцать, и она была мне практически второй матерью, пока не вышла замуж и не переехала в дом за несколько улиц от нашего. К тому времени, конечно, привычка пустила корни. Я повесила полотенце ей на плечи, и мы пошли подыскать себе места.
Элеанор Броудер, моя тогдашняя лучшая подруга, заняла мне местечко напротив нее за одним из столов, выстроенных длинными рядами. Справа от меня сидела Сара Мэйфилд. Мы называли ее «Вторая Сара», первой была наша задушевная подруга Сара Хаардт, которая тогда училась в колледже в Балтиморе. Вторая Сара была в паре с Ливи Харт, чья шевелюра могла поспорить в смоляном эбонитовом блеске с волосами еще одной нашей подруги Таллулы Бэнкхед. Таллу со своими волосами выиграла конкурс красоты «Кинодива», когда нам было по пятнадцать, а теперь пожинала плоды победы, строя карьеру актрисы в Нью-Йорке. Жизнь Таллу и ее волос была наполнена путешествиями и блеском, и я завидовала ей, хотя и любила Монтгомери. Уж Таллу-то никто не указывал, какой длины должны быть ее юбки.
Мы ждали начала собрания, обмахиваясь веерами, чтобы хоть как-то развеять духоту. Высокие, выкрашенные в абрикосовый цвет стены были обклеены плакатами Красного Креста. На одном была изображена полная пряжи корзина с двумя вязальными спицами. Она призывала читателей: «Мальчикам нужны носки! Берись за спицы!» На другом возле огромного ярко-красного креста стояла медсестра в чудовищно непрактичных пышном платье и развевающемся плаще. На руках медсестры покоились покосившиеся носилки, на которых лежал раненый солдат, вместе с носилками завернутый в темное одеяло. С моего места медсестра казалась великаншей, а солдат был готов вот-вот соскользнуть с носилок ногами вперед, если медсестра не обратит на него свой великанский взгляд. Надпись под изображением гласила: «Величайшая мать в мире».
Я толкнула Сару локтем и кивнула на плакат:
— Как думаешь, имеется в виду Богоматерь?
