— Господи, я очень хороша, но ее мне не переплюнуть.
— А вот у меня получится, — заявил Скотт.
— Не-а. У тебя? Не спорю, ты умеешь двигаться, но не так.
— Не веришь?
Когда закончился номер, он встал и медленно стянул с себя пиджак. С соседних мест послышались одобрительные возгласы. Следом он расстегнул жилет и выскользнул из него, словно стриптизер. Последовали крики и свист, представление на сцене прекратилось. Скотт ослабил галстук и начал расстегивать рубашку. Вопли одобрения стали громче, и внезапно луч прожектора направили на нас. Скотт встал на сиденье, чтобы его увидели больше зрителей, и, сняв через голову галстук, бросил его мне на колени. Затем снял рубашку, и толпа обезумела. Скотт отвешивал поклоны, пока к нам пробирались трое билетеров, а потом нас двоих вместе с одеждой Скотта проводили в вестибюль, а оттуда — в уже ожидающее нас такси.
Статья, о которой говорил Алек, называлась «Новоиспеченная знаменитость писатель Фицджеральд в центре скандала на «Скандалах»». В ней цитировали зрителей. Одни надеялись, что Скотт получит роль в мюзикле или хотя бы материальную компенсацию, и удивлялись, что писатель без рубашки являет собой такое прекрасное зрелище. Другие говорили, что стандарты Нью-Йорка пали невиданно низко: одно дело, когда такое происходит на сцене в мюзикле, но если публика принимается за представление, значит, сухого закона явно недостаточно для того, чтобы обуздать дикую современную молодежь. Мы прочитали статью за кофе и тостами, а потом Скотт отбросил газету и перекатился на меня с предложением устроить еще один небольшой скандал перед обедом.
— Но сэр, — забормотала я, — может, вы изумительны без рубашки, но леди нужно считаться со своими стандартами.
— Я задам тебе новые стандарты. — Скотт вжался в меня.
После, еще не восстановив дыхание, я выдала;
— У тебя получается все лучше и лучше.
— Я надеялся, что это так, и к Господу ты взываешь, не моля о спасении.
— Ты был весьма божествен, скажу я тебе. Все называют тебя Фитцем, но я считаю, что тебе лучше подходит латинский корень «Део». Отныне я буду называть тебя только так.
— И я тебе позволю. — Скотт рассмеялся.
Сейчас же Алек спрашивал;
— И ты не расстроен?
— Это игра, — ответил Скотт. — Прессе нужны истории. Чем громче сенсация, тем лучше.
Алек все еще казался взволнованным;
— Но ведь речь о твоей репутации.
— Мы просто развлекаемся, — ответил Скотт, когда я вышла, чтобы присоединиться к ним. — Они хотят выставить нас в определенном свете, потому что читатели на это откликнутся, так почему бы не дать им материал для работы?
— А ты что скажешь, Зельда?
— Помогите мне застегнуться, — попросила я, поворачиваясь спиной к Алеку.
Скотт кивнул Алеку и подмигнул мне.
— Книгу сметают с прилавков, издательство не успевает допечатывать. Все хотят узнать, каково это — быть одним из нас. — Скотт жестом включил в «нас» и Алека. — Тот, кто не хочет и не может идти в ногу со временем, имеет возможность испытать это блаженство хотя бы так — читая роман и новостные колонки.
Алеку никак не давались мои пуговицы. Я чувствовала, как у него дрожат руки. Это было трогательно и немного грустно. Алек работал в рекламе, как Скотт год назад, и жил с матерью, по слухам, очень консервативной. Я не сомневалась, что он не считает себя частью «нас». Вероятно, с радостью поменялся бы со Скоттом местами.
— У меня складывается впечатление, что вы верите в собственные истории, — забормотал Алек.
— Я писатель, — ответил Скотт, надевая пальто. — Я по определению живу в вымышленном мире.
— А вы, Зельда?
Я наклонилась, чтобы застегнуть пряжку на туфле.
— Милый, можете называть меня Розалиндой.
Мы направлялись в бар в Гринвич-Виллидж на вечеринку, с хозяином которой ни один из нас не был знаком.
Когда наше такси влилось в оживленный поток на Сорок второй, над Третьей авеню по мосту прогрохотал поезд. Мне казалось странным, что поезда могли ехать прямо через город — не только возле чудесного Центрального вокзала, но и вдоль Второй, Шестой и Девятой авеню. Еще удивительней была система подземки, с линиями, обозначенными Ай-ар-ти и Би-эм-ти, и со станциями, словно осиные гнезда раскинувшимися под улицами по всему городу. Но для двух миллионов жителей Манхэттена это был замечательный способ быстро перемещаться по острову.
Один раз, просто чтобы развлечься, мы со Скоттом сели на Южный паром и проплыли до самого Бронкса, где он привел меня к зданию на улице Клэрмон.
— Здесь ты разбила мне сердце, — заявил Скотт.
Один вид этого дома, угрюмый и заурядный, мог разбить сердце — неудивительно, что здесь Скотта одолевала хандра. Как же поразительно изменилась наша жизнь за десять месяцев…
Нижний Манхэттен все еще был для меня в новинку с его старыми, узкими и низкими, по сравнению с центром, домами. Здешний Нью-Йорк еще не знал, во что ему предстоит вырасти. Улицы здесь заливал романтичный свет фонарей, до них едва доносился шум из оживленных кварталов вокруг отелей, где останавливались мы.
В маленьком подвальном баре голубоватая взвесь сигаретного дыма прекрасно сочеталась с тихой, спокойной музыкой квартета на крошечной сцене в задней части узкого зала. Это был джаз, но совсем иной, чем я слышала раньше. В отличие от задорного бита «Безумств» и «Скандалов», который заставлял притопывать ногами и трясти бедрами, эта плавная музыка, под которую, покачиваясь, пела темнокожая женщина, вызывала желание прислониться друг к другу и просто слушать, вдыхая сигаретный дым и отпивая маленькими глотками из низких бокалов, наполненных чем-то зеленым. Под эту музыку прикрывались глаза и раскрывались губы, а расстояние между танцующими исчезало.
Я присвистнула и толкнула Алека локтем.
— Спорим, мамочка не выпустила бы тебя из дома, если бы знала, куда ты отправляешься.
— А если она узнает, то посадит под домашний арест, — добавил Скотт.
— Поэтому, — продолжила я, — мы поможем тебе сохранить инкогнито и подтолкнем к знакомству с… — я обвела взглядом комнату, — вон той девушкой в темно-синем платье.
Алек посмотрел в направлении, которое я указала.
— Они все в темно-синих платьях.
— Некоторые в черных, — возразил Скотт. — Надо попробовать найти хозяина вечера. Точнее, хозяйку.
Я понюхала содержимое бокала — зеленое, с землистым, чуть прелым запахом.
— Что за запах, как думаешь?
— Духи, — ответил Скотт, мимо которого как раз протискивалась женщина с улыбкой шире чеширского кота.
— Нет, не на ней. Такой землистый, с дымком.
Скотт принюхался.
