И, как тогда в детстве, ты его увидел!
Только не рубль уже, а бумажник – толстое кожаное буржуазное портмоне, каких в твоем детстве не было, он лежал на грязном снегу, очень недовольный таким обстоятельством, несомненно, он хотел быть как можно скорее увиденным, поднятым, очищенным от холодной грязи и положенным в карман человека – любого, но лучше того, кому больше других нужны сейчас деньги, и кажется, таким человеком был ты.
Я остановился и посмотрел по сторонам.
Никто, решительно никто его не видел, а я – видел, и это означало, что он мой, что я имею на него полное, полнейшее человеческое, юридическое и какое там еще право!
И – пошел к нему…
Шаг, еще шаг, еще…
И наклонился уже, чтобы поднять, и уже взялся за него, но в этот момент рядом возникла чужая рука, которая тоже за него ухватилась.
И голос – дружелюбный, интеллигентный и очень радостный.
– Ой, и я тоже!
– И вы тоже? – только и сумел растерянно проговорить ты.
Ты был в берете, а он в шляпе, в черной широкополой шляпе, и, держась за бумажник, вы смотрели друг на друга удивленно, радостно и смущенно, пока за спиной не раздался злобный и угрожающий крик.
– Стоять, милиция!
Нет, вру, крик раздался позже, ну конечно, он раздался позже, после того как состоялось ваше короткое знакомство, общение и, если можно так сказать, деловые переговоры.
Итак, перед тобой стоял интеллигентного вида господин лет сорока пяти в плотном драповом пальто и широкополой шляпе. Он был круглолиц, губаст, лупоглаз и смотрел на тебя из-под очков в толстой оправе, как на родного.
– Повезло! – громко прошептал он и признался: – Мне еще никогда так не везло.
– Мне тоже… – обрадованно согласился ты и прибавил, вспомнив: – Только однажды в детстве…
– Ну, в детстве нам всем везло! – Господин в шляпе вскинул мягкий подбородок и засмеялся, обнажая неважные зубы.
Бумажник сам раскрылся в ваших руках.
Он был набит денежными купюрами, что называется, под самую завязку.
«Мне столько не нужно!» – эта мысль первой пришла тебе в голову, но когда господин в шляпе страстно предложил пересчитать деньги и поделить их пополам, она покинула зону твоего внимания.
Вы счастливо взглянули друг на друга, но тут же посмотрели по сторонам – как отнесутся к этому окружающие.
Мимо шли равнодушные люди толпы, которым не было дела до своего счастья, а тем более до чужого.
– Вас как зовут? – спросил очкарик дрожащим от волнения голосом.
– Евгений Алексеевич.
– А меня Михаил Аркадьевич, очень приятно! Только… – Твой товарищ по внезапному счастью озабоченно глянул в сторону большого торгового центра. – …Моя жена… Вечно она около тряпок задерживается. Вы не против, если мы ее подождем? Да вот же она! Саша! Сашенька! Мы здесь!
Важной, я бы даже сказал, царственной походкой к вам направлялась женщина в зеленом драповом пальто с большим рыжим лисьим воротником. Что-то в ней было показное, театральное, как, впрочем, и в нем – в одежде, осанке, в голосе, но в ней гораздо больше. Они будто играли в спектакле, плохо играли в плохом спектакле. Она шла деланой показной походкой, как в жизни не ходят, разве только на сцене…
Впрочем, об этом ты тогда не думал, ты и о деньгах забыл, потому что сразу узнал ту женщину.
Теперь она не показалась тебе такой красивой, как в первый раз…
Видимо, она бросила пить – пополнела, округлилась, отчего красивое когда-то лицо сделалось глупым.
И все равно ты сразу ее узнал.
А она тебя – нет.
– Откуда это у тебя?! – глядя на бумажник, женщина обратилась к мужу, говоря громко и ненатурально, как будто произносила написанный текст.
– Нашли вот… – указывая взглядом на тебя, объяснил он, привычно оправдываясь. – Сейчас поделим на двоих, как интеллигентные люди.
– Почему на двоих? Нас же трое! – воскликнула женщина, и это прозвучало неожиданно искренне и натурально.
– Сашенька, я прошу тебя: потише, – мягко одернул ее муж и виновато глянул на тебя.
Ты понял, все понял, до тебя наконец дошло, что это разводка, элементарная разводка, о которой слышал в общей, а еще раньше читал в газетах под рубрикой «Милиция предупреждает» или «Осторожно! Жулики» или что-то в этом роде: сначала деньги находят, потом делят, потом появляется их хозяин, потом… Чёрт ее знает, что должно быть потом, тебя это уже не интересовало. Ты вновь оказался лохом, жертвой, терпилой и понимал, что никаких денег у тебя не будет и ничего хорошего тебя уже не ждет.
Но почему же не бросил все и не побежал сломя голову прочь, извинившись, а то и безо всяких извинений – какие уж тут извинения?
Почему? Быть может, потому, что не мог поверить до конца, что все это происходит с тобой, с тобой, сколько тебя еще будут мучить?..
Ну и, конечно, стыд, жгучий стыд: «Денег захотел, чужих денег захотел, скотина и свинья, и еще кто-то там в придачу!»
Так что ты был почти рад, когда услышал за спиной властный и угрожающий окрик: «Стоять, милиция!»
Хотя не рад, конечно, какая уж тут радость, но воспринял с несомненным облегчением. «Ну, вот и всё… И сдаваться не пришлось», – думал ты, стоя молча и неподвижно, а вот те, кто только что тебя разводил, возмущались и вопили, мгновенно собрав вокруг себя толпу, так, что к вам не мог подъехать патрульный жигуленок.
«Артисты» возмущались и упирались, а ты шел к машине молча и покорно, сцепив за спиной руки, прощально поглядывая на небо, которое вновь затягивалось противными сизыми кишками.
Уже в машине ты размышлял о том, почему она тебя не узнала…
Думаю, что ее сознание отбросило от себя невозможное – она встретила того, кого никак не могла встретить, и значит, это был не ты.
Также, наверное, сыграло свою роль то, что за полгода, прошедших со времени вашей последней встречи во время опознания-обознания, ты здорово, можно даже сказать, разительно переменился: похудел, от отсутствия солнечного света обесцветился, но, самое важное, конечно, то, что не стало твоих рыжеватых с плешинкой на макушке курчавых волос – их пришлось состричь после первого же набега на вашу общую здоровенных бутырских вшей.
Да и вообще ей было не до тебя, она бы, наверное, и дочь родную не узнала, участвуя в банальной разводке, ощущая себя на сцене и не видя ничего вокруг.
Как там ее звали? Мамаева-Гуляева?
Вот-вот, Мамаева-Гуляева…
Аида Диомидовна, да…
По паспорту, к слову, она оказалась Александрой Дмитриевной…
Плохая актриса.
Плохая актриса погорелого театра.
И в отделении милиции она плохо играла – то рыдая, то хохоча, то падая в обморок, а нюхнув нашатыря, вздымала руки к потолку, призывая на помощь «ангелов, архангелов и все прочие силы бесплотные».
