Старая рация шипела и трещала.
Разговор смежных служб почти сразу перешел в перебранку.
– Вы где?
– На месте.
– На каком, блин, месте?
Оказалось, что произошла какая-то путаница в бумагах и вместо четвертого квартала леса вы оказались в четырнадцатом.
Лес, как и город, поделен на кварталы, ты это всегда знал.
Впрочем, остальные участники следственного эксперимента из-за пробок не добрались и до четвертого, они вообще еще не въехали в лес, из-за этого следственный эксперимент перенесли с двенадцати на четырнадцать.
– Успеете до двух? – спросил Лёху строгий мужской голос.
– Чё? – ответил он обиженным вопросом.
– Ничё! – завершила сеанс связи «Ромашка», и тут же Лёха заорал весело и зло, обращаясь к твоему конвойному:
– Хохол! Выходи, подлый трус!
Сержант только этого и ждал – вскочил и, стуча автоматом по железу стен, открыл дверь и выпрыгнул наружу, и они стали там дурачиться, изображая встречу двух старых друзей после долгой разлуки, хлопая друг дружку, хохоча и матерясь. Ты сделал над собой усилие и улыбнулся.
«Менты тоже люди», – продолжилась увядшая мысль и тут же увяла совсем. Ты устало закрыл глаза, сунул озябшие ладони между коленей и замер.
– А-а-а-а-а!!! – закричал вдруг Лёха – очень громко и очень протяжно. Так кричат горожане, оказавшись на воле – в поле или в лесу, где никто не посмотрит осуждающе и не покрутит пальцем у виска и уж тем более не позовет милицию.
Раньше тебе тоже хотелось иногда так закричать, но никогда не решался.
– Чё орешь? – со смущением в голосе спросил Хохол, но вместо ответа Лёха вновь закричал:
– А-а-а-а!!!
– Ты чё? – недоумевал Хохол.
– Эха хочу, – объяснил прапорщик.
– Нема эха, – проговорил Хохол, вслушиваясь в лесную тишину.
Ты улыбнулся, согласившись: да, в Москве эхо не живет, если не считать радио «Эхо Москвы», которое ты так давно не слышал, что уже и не хотелось.
– А-а-а-а!!! – продолжал кричать Лёха.
«Крик – это примитивная молитва», – вспомнил ты вдруг фразу, вычитанную в какой-то религиозной книжонке, оставленной в общей проповедниками. Книжонка активно тебе не понравилась, но фраза задела, возмутила своей бесспорной очевидностью, потому что когда кричат – от тоски, одиночества, отчаяния, боли – почему-то кричат вверх, в небо, туда, где, как принято считать, находится бог…
«Интересно, а какой у ментов бог?» – подумал ты растерянно.
«Наверняка в погонах», – подумал ты, внутренне улыбаясь.
«В генеральских, – подумал ты, и улыбка появилась на твоих губах. – В самых главных генеральских погонах и портупее… “Как надену портупею, всё тупею и тупею”»
«Тупой ментовский бог», – подумал ты и, наверное, засмеялся бы, если бы мог.
3
– Да он спит! Слышь, Лёх? Спит маньяк! – кричал, стоя в открытой двери автозака, Хохол, глядя на тебя восхищенно и презрительно.
А ты и вправду заснул, провалился, вырубился и теперь растерянно улыбался, щурясь, пытаясь удержать в памяти растворяющийся в явившейся яви только что увиденный сон – как будто когда-то уже виденный, таинственный, красивый и торжественный: конница уходит в поход, и на высоких древках пик вздрагивают на ветру треугольнички выцветших флажков…
– Ты чё, маньяк, опять спать собрался? – насмешливо глядя на тебя, спрашивал Хохол. – Слышь, Лёх, он опять спать собрался!
– Тащи его сюда!
– Думаешь, будешь тут сидеть, а мы будем там тебя толкать! А ну-ка вылазь!
Держа перед собой руки в наручниках, ты неловко спрыгнул с лесенки автозака на мягкую податливую землю и задохнулся вдруг и ослеп.
Воздух был такой плотный, что невозможно было им дышать, и свет вокруг был такой белый, что на него невозможно было смотреть.
Преодолевая себя, ты открыл глаза и вдохнул полной грудью, но в голове зашумело, зазвенело, застучало, и ты качнулся, едва не упав, с трудом удержавшись на полусогнутых.
Глядя на тебя такого, прапорщик и сержант заржали, завопили, тыча в твою сторону пальцем:
– Да он под кайфом!
– Упыханный!
– Удолбанный!
– Прет чёрта!
– Ну, маньяк!
«Маньяк»…
Они называли тебя так уже в третий раз, и следовало положить этому конец.
– Я не маньяк, – тихо, но твердо не согласился ты.
Конвойные замолчали и удивленно переглянулись.
– Тю, а кто же ты?
Ты не стал отвечать, чтобы не ввязываться в ненужную и небезопасную полемику.
– А, я понял, до суда он обвиняемый?
– Не, мужик, раз попался, значит всё – маньяк…
– Я не маньяк, – повторил ты, напоминая о своих правах.
Ты сам себе в тот момент удивлялся, наверное, это лес, воздух, снег так на тебя подействовали.
– Попался – значит всё! Помнишь, Хохол, как старшина в учебке говорил: «Виноват не тот, кто виноват, а тот, кто попался». Вот мы с Хохлом не попадаемся – и в шоколаде, а ты попался – и в говне! А суд тут не при чем, попался – значит всё. И не зли меня, пока я добрый. И не залупайся, иди лучше поссы… – примирительно и одновременно угрожающе проговорил прапорщик Лёха и указал взглядом на хилую березку вдали.
Ты направился к ней и услышал глумливый голос Хохла:
– Маньяки тоже ссать хочут!
– Кончай, Хохол, – сердито одернул его старший по званию.
«Как и бандиты, менты нервны и непредсказуемы», – подумал ты, стоя у березки, освежая свою совсем увядшую мысль.
Со своей малой нуждой ты управлялся долго, и не из-за наручников, к ним давно приноровился, а потому что всегда было проблемой произвести эти простые действия, когда кто-то стоит за спиной.
И в общей это было проблемой…
Возвращаясь, ты вновь обо что-то споткнулся и вновь чуть не упал, но вместо ожидаемого смеха услышал голос прапорщика Лёхи – громкий, насмешливый и презрительный:
– А я знаю, маньяк, кто ты… Ты – футцан! Маньяк, ты футцан?
Ты задумался на ходу, но на вопрос не ответил, однако и протестовать не стал.
А что протестовать, если правда?
Впервые это словцо, редко употребляемое даже в уголовной среде, ты услышал от Петровича. Он рассказывал о ком-то и назвал его футцаном, а потом объяснил по твоей просьбе, что это значит.
Интеллигент.
А еще – дурак, простофиля, лох…
Помнится, ты сразу подумал о себе и усмехнулся.
