– Я не знал… не помнил… заповеди…
«А как же?» – удивился, но понял и поверил ты.
Американец прочитал твой взгляд и стал объяснять – сбивчиво и горячо:
– Дед! Мой дед… В детстве он заставил меня выучить эти заповеди наизусть. Я выучил, а потом забыл и никогда раньше не вспоминал. А сейчас вспомнил. Дед! Он сказал: «Они тебе еще пригодятся». Ведь это же чудо, правда?
Ты кивнул, все понял и кивнул, но история эта удивляла тебя меньше, чем Ника, для тебя она не была чудом, чудом для тебя было другое…
В тот момент рядом с вами никого не было, даже Сорок Сосисок отошел в сторону, важно с кем-то беседуя. Вашему общению никто сейчас не мешал, да никто и не мог ему помешать.
– Я никакой не проповедник, – подавшись к тебе, полушепотом сообщил Ник. – И кстати, не еврей… У меня друг… Он состоит в этой организации… Он хороший настоящий проповедник… Я поехал так, за компанию… Ну и чтобы посмотреть… Я не должен был сюда приходить… Но у друга случился здесь роман с русской девушкой, свидание… Он попросил его заменить… Я не мог отказать…
Ты понимающе улыбнулся и спросил:
– А друга зовут Гера?
Ник не понял ни улыбки твоей, ни вопроса.
– Гера? Почему Гера… Нет, его зовут Джо… Джошуа…
Ты понимал, что американец не понимает тебя сейчас, а ты не мог ему все объяснить, да и не хотел – это было не важно, да и времени почти не оставалось – надзиратель демонстративно позевывал и посматривал на часы.
Главное – ты сам понимал, что встретил того, кого никогда не чаял встретить, но кто незримо присутствовал в твоей жизни, оказывая на тебя влияние едва ли не большее, чем семья и школа, – ты встретил своего двойника.
В детстве он представлялся тебе австралийским пигмеем, а оказался русским американцем.
Немыслимое и невозможное вдруг стало реальным и очевидным.
Это ли не чудо?
Вы общались так, будто знали друг друга с детства, с самого раннего детства, разговаривая на языке прожитой и проживаемой вместе жизни.
– Ну всё, хорэ, – сказал Ваня и шлепнул дубинкой по ладони.
Видимо, на лице твоем появилась досада.
Ник прочитал ее и обратился к надзирателю, указывая на свои наручные часы.
– У меня еще десять минут.
Ты не вмешивался, ты знал – будет так, как сказал надзиратель, тюремная власть – власть, а власть у нас всегда права, но тебе очень хотелось, чтобы хотя бы еще немного продлилось это удивительное общение.
– Я могу вам чем-то помочь? – спросил твой двойник, заметив в твоем взгляде озабоченность.
Ты улыбнулся.
– Вы мне уже помогли.
– Помог? – не понял американец.
– Еще как помогли!
– Ну всё, пошли, – решительно напомнил о себе Ваня, который вслушивался в ваш разговор, ничего не понимая. Это его раздражало, и именно потому он отбирал у проповедника отпущенное ему по договоренности с начальством время.
– Но у меня еще десять минут! – добрый голос американца сделался жестким, не потеряв при этом доброты.
– А я сказал – всё! – почувствовав чужую силу, Сорок Сосисок сам стал изображать силу, от напряжения покрываясь розовыми пятнами.
– Я уйду отсюда через десять минут, – проговорил Ник.
– А я сказал – уйдешь сейчас…
Надзиратель и американец говорили сдавленно, в четверть голоса, но их внутренняя неприязнь разлилась по сторонам и мгновенно достигла находящихся неподалеку сокамерников, чутких к проявлению такого рода чувств.
Ситуация была безвыходная – было очевидно, что один другому не уступит, и в этот момент ты нашел выход.
– Постойте, – сказал ты. – Минуточку, секундочку…
Ты метнулся к своей шконке, схватил лежащий на ней «золотой том» и вернулся.
– Вот… Это вам… – Ты протягивал «Войну и мир» Нику Шереру и говорил, улыбаясь: – На память об этой встрече… Надеюсь, теперь прочтете…
Двойник смотрел удивленно и благодарно и уже протянул руки, чтобы взять подарок, но между ним и книгой появилась резиновая дубинка надзирателя.
– Не положено, – в голосе Вани звучало ликование – вот тут была его власть, его полная над вами власть.
Ты не понял и не поверил и проговорил озадаченно:
– Но это же Толстой!
И тут Ваня сказал то, чего не следовало говорить, после чего ты сделал то, чего никак не следовало делать…
Надзиратель оскорбил автора твоего любимого романа, сказав про Толстого такое, чего ты никогда не ожидал услышать, а я не решусь повторить.
– Да вы… Да ты… – ты даже задохнулся от возмущения, и в этот момент вдруг вспомнился сон – Толстой на шконке смотрит на тебя укоризненно: «Ну что же ты, Золоторотов?!».
– Да вы ему в подметки не годитесь… Он выше вас на сто голов! – сдавленно воскликнул ты и поднял золотой том над головой, изображая насколько выше.
Видимо, Ваня расценил твои действия как посягательство на неприкосновенность государственного лица в момент исполнения им служебных обязанностей, во всяком случае, он так это потом объяснял, на самом же деле, думаю, просто руки у него давно чесались, и вот представилась возможность их почесать…
Ты слышал, как разрезала воздух дубинка, почувствовал в руках острую боль, и с громким шлепком упал на пол Толстой.
А дальше (все это произошло в одно мгновение, в одно стремительное мгновение!) – ты стоял, крестообразно прижав к груди руки и удивленно смотрел на стоящего перед тобой на коленях Ваню Курского по прозвищу Сорок Сосисок. Он был страшно бледен, глаза перепуганы, и свернутая набок нижняя челюсть мелко дрожала.
Ты понял, что произошло, скосив взгляд на американца.
Тот стоял в позе кулачного бойца, готовый, если потребуется, ударить противника еще раз.
Но, судя по Ваниному жалкому виду, это уже не требовалось.
Дальше началась суматоха, неразбериха, вбежал Рядовкин, который увел и Ваню, и американца, и такое потом наплел, что получилось не проповедник вмазал надзирателю, а ты проповедника избил, впрочем, это уже не важно, в самом деле не важно, гораздо важнее то, с чего мы начали этот рассказ – ты встретил своего двойника: живого, реального нормального человека…
Но кем же он был, твой двойник, если говорить не о его взглядах и профессии, которая, кстати, осталась неизвестной, а, что гораздо важней, о его человеческой сути?
Да простится мне здесь невольный пафос, но кажется, что Ник Шерер был тот самый будущий русский человек, о котором мечтали и Гоголь, и Чехов, и Достоевский, да, боже мой, кто только о нем не мечтал!
И не его вина, что он оказался американцем.
