Причем автор имел в виду не так даже русскую православную церковь в лице Московского патриархата (МП РПЦ), чьим прямым и честным оппонентом являлся еще со времен перестройки, но в первую очередь – толпы разного рода проповедников, заполнивших тогда нашу страну и проповедовавших на каждом перекрестке, как было сказано в заметке, «что попало и кому не лень».
Только зацепившись за эти последние слова, мы вправе упрекнуть уважаемого журналиста в неточности: на каждом перекрестке проповедовали не что попало, а бога, как кто его себе представлял, иногда даже в качестве собственной персоны, как, например, отбывающая или, кажется, уже отбывшая судебный срок Мария Викторовна Цвигун, в девичестве Мамонова, более известная как Мария Дэви Христос, и вовсе не все кому не лень, а фигуры исключительно деятельные, как иногда говорят, с шилом в заднице, хотя тут одного шила мало, нужны еще и денежки, причем большие.
Вот и Аум Синрикё, остроумно названный кем-то Наумом (камушек в огород известного олигарха), распевал по «Маяку» на весь бывший Советский Союз свои незамысловатые куплеты не потому, что его голос, напоминавший дребезжание стальной пластины в детской шарманке, кому-то нравился, а потому, разумеется, что злонамеренный японец платил кому надо сколько просили.
Проповедники всех мастей спускались в метро и шахты, шли в школы и вузы, перли на заводы и фабрики, но больше всего стремились попасть в заведения забытой богом пенитенциарной системы, во все те бесчисленные ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК, из которых, как ветхое лоскутное одеяло, складывался новый русский ГУЛАГ.
Но почему именно туда?
Да именно потому, что забыта богом, а так как свято место пусто не бывает, адепты самых разных религий и конфессий ринулись в зону, чтобы оттяпать для себя кусочек мятущейся в неволе и неверии таинственной русской души…
Но вернемся с небес на землю, объяснив происходившее в те годы на языке, понятном каждому, кто сдавал в вузе хотя бы одну из дисциплин советской научной триады – диамат, истмат и научный атеизм: причиной духовно-нравственного падения нашей пенитенциарной системы стало ее крайне бедственное материально-техническое состояние.
Не знаю, как богом, а властью она была точно забыта.
Очнувшись от семидесятилетней комы, новая российская элита забилась в либеральных припадках, разрываясь между постулатами «всё можно» и «можно всё».
Романтики мечтали, реалисты же не теряли ни часа: днем и ночью пилили.
Пилили Россию – яростно и страстно делили нефтяные скважины и газовые месторождения, сталелитейные комбинаты и ликерно-водочные заводы, золотые прииски и алмазные копи – кому были нужны зоны с их ржавой колючкой по периметру, хилым производством и хотя и многочисленным, но совсем уж ненадежным народцем?
Ясно любому – с этой паршивой овцы и клока шерсти не урвать. (Помнится, один лишь Антон Павлович Яснополянский рассуждал вслух о частных тюрьмах, сидельцы которых будут жить там, как в санаториях, а владельцы исправно получать доход, но над ним в открытую посмеивались.)
Великая русская пословица «От сумы да тюрьмы не зарекайся» была стремительно заменена на другую, вслух не произносимую, но всеми подразумеваемую: «О суме и тюрьме не заикайся».
В самом деле, какая сума, если вчера ты был нищий совок, а сегодня всесильный олигарх, а если так – сумы ли тебе бояться, тюрьмы ли опасаться?
Брошенная в океан новейшей русской истории, зона выживала, как могла, и не от хорошей, а совсем от плохой уже жизни родился там принцип, которому все Хозяева тогда следовали: «духовное принимаем вкупе с материальным». Лукавый принцип, и лукавство то было наше, доморощенное, нам, своим, понятное, на незнании его все закордонные проповедники в конце концов и погорели, кому они здесь теперь нужны, кто их помнит, всех этих Наумов Синрикё, ничего от них не осталось, кроме нашей кривой усмешки. «Духовное – не материальное: развеется, рассосется, а что останется, можно будет приказом запретить, зато десяток привезенных наивными болтунами унитазов общую атмосферу исправительного учреждения освежат» – примерно так рассуждал тот Хозяин, которому с унитазами подфартило.
В зоны перли все и пускали всех.
Кажется, если бы чёрт с рогами и хвостом постучал тогда в ржавые ворота нового русского острога с предложением проповедовать там веру в себя, подкрепив свое предложение энным количеством матрасов и суконных одеял, а вдобавок еще и конвертом с налом для Хозяина, то без долгих разговоров, сверив фотографию в паспорте с поганой рожей, взяв под козырек, ему сказали бы со свойственной нашему служивому люду сдержанностью: «Проходите, товарищ», подумав при этом: «Ну и чёрт с ним, с чёртом!»
На тот момент уже самому тупому прапору в глухом мордовском лагере было ясно, что вера у нас есть – вера наша, русская, православная, просто нет пока на нее у государства денег.
Редкие для России были годы, редчайшие, можно сказать, сегодня их не упоминают без эпитета «лихие», что нынешней властью не только приветствуется, но и оплачивается, но ведь она, нынешняя власть, вылупилась из яичка, снесенного под беспрерывное кудахтанье демократической Рябы в ночь на первое января двухтысячного года, а теперь открещивается от нее, как целомудренная дочь от своей непутевой мамаши, и не просто открещивается, а еще и публично поносит. (Не знаю, как вам, а по мне беспутная мать лучше ее бездушной дочери-целки, да и то еще надо проверить…)
Смрадное было время, верно, а дышалось легко!
Ветры носились над Россией, ветры, полные надежд, и, словно поднимаемые обрывки старой, давно прочитанной газеты, разлетались, кружась и оседая, разномастные проповедники со своими, похожими, словно под копирку напечатанными, проповедями.
И кто только у вас не побывал: и баптисты, и адвентисты, и мормоны, и сайентисты, и бахаисты, и даже, помнится, какие-то комбеллиты.
А тот твой двойник, рассказ о котором не могу никак начать, выступал как проповедник американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства», хотя, как выяснилось, не был он проповедником, впрочем и евреем тоже.
2
Еще с вечера стало известно, что проповедник придет в двенадцать. (Разумеется, вам ничего заранее не объявляли, но вы почему-то всегда знали, кто придет и во сколько.) И не дожидаясь этого счастливого разве что для самого гостя момента (да и то вряд ли – все они побаивались, а то и откровенно трусили), ты лег на свою шконку лицом к стене и, глядя в ее пористую влажную поверхность, впитавшую кровь, пот и слезы многочисленных поколений заключенных, попытался уйти и, если получится, уснуть.
Кстати, о снах, о твоих там снах. Рассказ о них почему-то не поместился в предыдущей главе, призванной осветить в общих чертах твое пребывание в общей камере Бутырки, придется сейчас исправить очередную свою оплошность.
Так вот, сны тебе там снились, причем их было больше, чем на воле, и понятно почему: работая по двенадцать часов ежедневно, затем отрабатывая «барщину» на жену с почти обязательной сексуальной повинностью, ты не засыпал, а падал в какую-то бездонную яму и потому не помнил сновидений – именно так правильно называются сны. В общей если от чего и уставали, то только от безделья, и, может, потому, сны плавали там вровень с головами, как куски старой тины в стоячей воде, и стоило только среди дня задремать, как они прибивались к разреженному сознанию, но, что удивительно, это были не твои сны.
