И задумался, вспоминая, Жилбылсдох, и вместе с ним весь бывший 21-й отряд задумался, вспоминая, и стало тихо, даже ветер снаружи затих. Никто не вспоминал свои так называемые преступления и все с ними связанное, все те суды-пересуды, годы отсидки, голод, обиды, кулаки оглашенных и башмаки тюремного спецназа, но все вспомнили разом, как полтора месяца назад с ними, обиженными, в письменном виде заговорил Бог…
Начало этого важнейшего события зафиксировано в нашем повествовании в главе «Песня о сгущенке», в самом ее конце, где, напомним, так прямо и было сказано: «С обиженными ИТУ 4/12-38 в письменном виде заговорил Бог».
Несмотря на несомненную, можно сказать, экстраординарную важность этого события, нам никак не удавалось о нем рассказать, так как все пространство повествования заняли герои первого плана со всеми их метаниями, страданиями и размышлениями, – чушки не имели не малейшей возможности протыриться на авансцену нашей истории, да, по правде сказать, они и не пытались этого сделать, понимая, что не по чину им там пребывать. Но теперь, когда жизнеописание первых лиц «Ветерка» закончилось и дошла очередь до последних, пора, наконец, выяснить, как и о чем говорил с ними Бог.
Вспомним, Почтальон крикнул: «Конец света!» – грохнулся, и тут же сделалось почти как ночью темно, как всегда, впрочем, бывает перед сильным снегопадом, но вместо ожидаемого снега с неба посыпались бумажные листы стандартного формата, исписанные ровным с сильным наклоном влево почерком.
Бумага в зоне – вещь незапрещенная и нелишняя, да и интересно было узнать, что это там накалякано, так что обиженных можно понять, когда стали они листочки те ловить.
Делали это неугодники по обыкновению своему бестолково, шумно и небесконфликтно, но то, что с неба упало – не пропало, кажется, ни одного листочка не успели скурить или использовать потом по прямому бумажному назначению.
Редкий случай – душевное пересилило телесное.
Собрали и стали читать.
Не все – кто умел; кто не умел – слушали.
И задумались: «Что бы это значило?»
Но, как ни тужились, не могли из себя ответ выдавить.
Отсюда, естественно, растерянность…
И поползли по 21-му отряду слушки, а следом потянулись разговорчики, и, сами по себе, без объявления торгов, те с неба упавшие листки приобрели вдруг неожиданную ценность. Поначалу сыграло свою роль природное неравенство: один, допустим, пять листков ухватить исхитрился, а другой ни одного, но ему же тоже хочется. «Хочется? Гони две сигареты!» Начали с двух сигарет, но скоро уже и за две пачки чая желанный листок не отдавали.
Один Жилбылсдох во всем этом участия не принимал, потому что не стал вместе со всеми, как обезьяна за бананом, за листочками прыгать, посмотрел, плюнул и заторопился на промку по своим бригадирским делам. Там в тот день четверо из его отряда чистили в кузнице дымоход, и тогда же там производился неплановый шмон, и их почему-то замели, вот Жил туда и пошел, чтобы разобраться и, если не виноваты, заступиться, а если виноваты, то и по своей линии наказать. Но шмон – история отдельная и неинтересная, не о ней сейчас речь.
Началось без бригадира, а продолжилось при нем – когда вся эта непонятка надоела, Жилбылсдох приказал листочки собрать и положить ему на тумбочку.
Собрали, как приказано, и положили.
Вряд ли все, конечно, потому что, может и чушки собрались в 21-м отряде, петухи и неугодники, но уж точно не дураки, чтобы все свое за так отдавать, однако все равно стопка таинственных листков оказалась приличной толщины.
Некоторые были по краям подпалены, как будто в огне побывали – такие, кстати, больше ценились.
Названия у этой, если можно так ее назвать, рукописи не было, потому может, что начиналась она не с первой, а с третьей страницы, причем, что интересно, некоторые из пронумерованных листков повторялись один, два и даже три раза.
Взял Жилбылсдох верхний, начал читать вслух, и стало всем не по себе, у многих, как они потом говорили, мураши размером с кулак по спине побежали.
– «Я Господь, Бог ваш… Соблюдайте постановления Мои и законы Мои соблюдайте, которые исполняя, человек будет жив. Я Господь [Бог Ваш]». – Жилбылсдох кашлянул и, сохраняя хладнокровие, обратился ко всем с вопросом: – А зачем тут скобы?
– Какие скобы? – поинтересовался Хомяк.
– Вот какие… – Жилбылсдох показал квадратные скобки, заключающие слова «Бог Ваш».
Обиженные потерянно молчали, так как даже представить не могли, зачем тут эти скобы.
– Бог ваш, – со значением проговорил Шиш и выразительно подмигнул, мол, чей же еще.
В такое неожиданное объяснение не верилось, но верить хотелось, да и кому не хочется думать, что именно ему – и только ему Бог подмигивает.
– Ну, если так… – как-то заторможенно согласился Жилбылсдох.
Шишово объяснение выглядело экспромтом, но на самом деле являлось плодом его глубоких размышлений. Коротышка и недотепа, Шиш не смог поймать ни одного падающего с неба листка и в тот же вечер купил один у Хомяка за полпачки сигарет в кредит – это и был тот самый листок, который держал в руках Жилбылсдох. Его же, помнится, держал в руках Игорек, и, как считал Шиш, церковный староста не расправился с ним только потому, что, глянув в листок, прочитал: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». «Не возлюбил, но ведь и не убил», – благодарно думал потом Шиш.
На том примечательном во всех отношениях листке оказались слова, просто-таки напрямую на Шиша указывающие: «Не злословь глухого и пред слепым не клади ничего, чтобы преткнуться ему».
Стопроцентно глухие в отряде обиженных не числились, хотя многие были глуховаты кто на левое ухо, кто на правое, в зависимости от того, в какое по жизни больше перепадало, зато наличествовал Немой, которого Шиш с удовольствием передразнивал, а также Слепой, у которого, спящего, любил прятать его зеленые очки, и был, наконец, вывороченный Почтальон, отнять костыли у которого и смотреть, как тот «претыкается», всем доставляло удовольствие.
Нельзя сказать, что, прочтя те слова, Шиш совсем прекратил свои досужие забавы, но делал это теперь из упрямства, удовольствия почти не получая.
Впрочем, это к слову.
Так как было время отбоя, пришлось погасить свет, но о том, чтобы как обычно задрыхнуть, никто не помышлял. Всю беспросветную ноябрьскую ночь обиженные читали и слушали.
Вслух читали те, кто читать умел, зато на стальной рычажок фонарика-жучка охотно жали все, за исключением Клешнятого, у которого на каждой руке имелось по одному лишь пальцу, остальные он по пьянке отморозил, о чем впервые по-настоящему пожалел.
Из прочитанного и услышанного в ту ночь много было такого, что раньше бы вызвало хохот, а теперь никто даже не улыбнулся, ведь это говорил не абы кто, не конь в пальто, а их, обиженных, Бог.
«Если у кого на голове вылезли волосы, то это плешивый; он чист. А если на передней стороне головы вылезли волосы, то это лысый; он чист».
