За все тридцать три года жизни ни одной разводки!
Ведь и Пилата развести ничего не стоило, тот был к этому морально готов, колебался, но и на это не пошел!
И вот – результат…
Уже в который раз так размышляя, Игорек остановился у Голгофы, вглядываясь в распятого Христа-колхозничка, и подумал: может, здесь наконец остановиться?
Но успокоенно-благодушное выражение лица Спасителя раздражало, выводило из себя.
«Тебе и на кресте хорошо, – упрекнул Его Игорек и перевел взгляд на апостолов и святых. – А им? Им всем – хорошо? Этого распяли кверху ногами, этого забили камнями, этому голову отрубили… Да, сейчас они святые, сейчас им хорошо, но спроси их тогда: «Вам хорошо?»
То-то же…
Игорек метался беспомощным взглядом по иконам и вновь остановился на Благоразумном.
Ему?
Больше некому?
Молодец мужик, подсуетился – в нужное время в нужном месте оказался. Два слова всего… три… четыре… пять: «Помяни мя, Господи, во царствие своем…» – и вот уже в раю.
Игорек усмешливо глянул на свое изображение. «А спроси тебя тогда Христос, что выбираешь: рай или волю, что бы выбрал? То-то и оно, благоразумный…»
Два года назад он, Игорек, выбрал смерть, до нее не больше минуты оставалось, но смерть та неожиданно обернулась жизнью, причем какой! Игорек любил вспоминать, всякий раз изумляясь, как он, без одной минуты самоубийца, из одного любопытства свое самоубийство отложивший, с удавкой на шее бежит вместе со всеми на плац, находит свой отряд, становится в строй и стоит…
…Дождь лил весь день – холодный, ноябрьский, мерзкий. Заключенные выстроились в каре, а перед ними стояли три человека, мотоцикл с коляской и прислоненный к ней большой, черный, напитанный влагой православный крест.
Разные во всем, монахи оставались разными, даже одинаково до нитки промокнув: на длинном, корявом, как старое дерево, о. Мартирии вода задерживалась в складках одежды, морщинах и волосах, а с круглого и гладкого, как резиновый мяч, о. Мардария она быстро стекала.
Игорек не знал (да он тогда ничего не знал!), что в тот день церковь праздновала Крестовоздвижение.
Хозяин тоже этого не знал, откуда ему это знать, но наследственный инстинкт закоренелого атеиста подсказывал, как крестовоздвижение превратить в крестопоношение. Это был его личный праздник. Челубеев и выглядел празднично, вырядившись в длинную, до щиколоток, плащ-палатку, а на голову водрузив новомодную, с высокой тульей, как у американцев, упрятанную в целлофановый пакет на резиночке форменную фуражку. Хозяин не стоял на месте, а прохаживался взад-вперед, невидимо перебирая под плащ-палаткой ногами, отчего двигался плавно, словно исполнял лирический танец из репертуара ансамбля «Березка». В опущенной руке Челубеев держал ярко-красный матюгальник, который он время от времени прикладывал ко рту и обращался к зэкам, комментируя происходящее. Искаженный голос был неузнаваем, но интонация оставалась челубеевской: властной, победной, глумливой.
Зэкам не нравилось, когда Хозяин подобным тоном с ними общался, – досадовали и злились, зато когда с другими – слушали с удовольствием. И все бы совсем хорошо, если бы не тоска в небе и тоска в брюхе – дождь во время обеда, но Хозяин об этом словно забыл и говорил с упоением:
– Тут к нам приехали два дяденьки, одетые тетеньками. (Пауза.) Мы их не звали, они сами пришли. (Пауза.) Ну что ж, мы гостям рады. Тем более что они с подарком! (Пауза.) А что ж это за подарок? (Пауза.) А подарок этот – крест! Я говорю: тетеньки, то есть дяденьки, вы адресом ошиблись, у нас здесь не кладбище, а исправительно-трудовое учреждение! Что-что? – Хозяин повернулся к о. Мартирию, который заговорил с нетерпеливым видом, оспаривая какое-то утверждение. – Имеете что-то сказать? Говорите, говорите, мы послушаем! – А сам прячет матюгальник за спиной.
Монах громко заговорил, но из-за удаленности, шума дождя и ветра его никто не слышал.
Да и не слушал.
Слушать надо было Хозяина.
Его и слушали.
И смеяться там, где он делал паузу.
И смеялись.
Монахи были обречены со своей затеей, понятной без объяснений, – они собирались водрузить в зоне крест.
Может быть, даже кое-кто из зэков ничего против этого не имел, потому как сам носил крестик, нательный или наколотый, но Хозяин не хотел, и этого было достаточно.
О. Мартирий долго что-то говорил, пока в строю не загудели и не засвистели. Монах замолчал, и на авансцену вновь выступил со своим танцевальным номером Челубеев.
– Перевожу с русского на русский. (Пауза.) Незваные гости хотят поставить свой символический крест на самой высокой точке вверенного нам исправительно-трудового учреждения. Во-он там, – он указал пальцем на островерхую крышу солдатской чайной. – Мы с вами собирались устроить там спортивный зал. (Пауза.) Со спортивными снарядами и тренажерами. (Пауза.) И с сауной! (Большая пауза.)
Если во время первой части монолога Хозяина каждую паузу заключенные заполняли своим смехом, то во время второй возмущенно гудели. Никто не давал им на этот счет распоряжений, зэки сами понимали, когда смеяться, а когда возмущаться. Хотя про себя многие возмущались как раз в адрес Хозяина: чем на тренажеры деньги тратить, лучше увеличил бы пайку, а в сауну для зэков не верил никто.
– Что-что? – Челубеев повернулся к монахам, приложив к уху ладонь. – Понял, перевожу дальше. Ну, в общем, они ищут ду… (пауза) добровольца, который этот крест на себя возьмет. И его во-он туда поставит…
Пауза возникла сама по себе, без хозяйских намеков, сама по себе она стала заполняться смехом, и этот смех был не деланный на заказ, а искренний уже, от всей обозленной зэковской души.
По всей видимости, каждый из тысячи стоявших под дождем заключенных представил, как он сейчас с мокрым тяжелым крестом ползет по крутому скату крыши, но еще более смешной представлялась жизнь, которая после этого у него здесь наступит, и, представляя ее себе, зэки смеялись уже до слез…
И именно тогда, в тот самый момент, когда, голодные, мокрые, злые, они забыли о еде и дожде и от смеха подобрели, когда Хозяин почувствовал себя отмщенным за отобранную и попранную попами «Пионерку», когда, кажется, сами монахи уже не верили, что им удастся отпраздновать Крестовоздвижение воздвижением в зоне креста, из строя вышел Игорек и, сутулясь, зашагал к эпицентру готовящегося взрыва.
Он один не смеялся в строю, досадуя и злясь на всех, а главным образом, на себя за то, что не вздернулся и не избавил себя от этого бессмысленного и тоскливого мероприятия.
Он ничего никому не хотел доказывать и не собирался никого наказывать, ему были одинаково чужды и безразличны Хозяин, зэки, монахи, и к кресту он испытывал то же отношение, какое испытывал к торчащей на вершине чайной бурой пятиконечной звезде – то есть никакого, ему просто хотелось, чтобы все это скорее кончилось.
