Это был он, кто же еще, – Золоторотов, герой моего все еще не написанного романа.
Мы вцепились друг в дружку, и хрен нас теперь было сдвинуть!
Евгений Алексеевич озабоченно улыбался.
А мне захотелось заорать, завопить на весь белый свет от радости и счастья, потому что именно в тот момент понял:
«Я напишу свой роман, я закончу “Свечку”!»
Гул вокруг стоял страшенный.
– Где дети? – прокричал я ему в лицо.
– Я их в подвал спрятал! – ответил он криком. – И Галю, и Киру – всех!
Я понял, кивнул и объяснил свои действия:
– Я к вам шел!
– А я к вам! – прокричал он и засмеялся.
И я тоже засмеялся.
Нас нельзя было сдвинуть, но и сами мы не могли сдвинуться и, наверное, мы долго бы так стояли, если бы тот, кто включил реактивные двигатели, не выключил их, и если бы вдруг не стало темно, как ночью, и холодно, как зимой.
С дохнувшего зимней стужей неба посыпался град, и, закрывая головы руками, мы побежали под крыльцо.
Это был град так град!
Каждая градина величиной с куриное яйцо, не преувеличиваю, я даже посмотрел вверх, предположив, что это несутся пролетающие там куры.
Земля делалась белой и безжизненно-холодной. На наших глазах конец мая превращался в конец ноября.
Мы стояли с Золоторотовым, разинув рты и уже не имея сил удивляться: сначала небо поменялось с землей, потом ночь с днем, и вот – лето с зимой…
– Да-а-а, – протяжно проговорил Евгений Алексеевич, и я не смог с ним не согласиться.
– Да!
Это было повторено несколько раз и со стороны наверняка выглядело забавно.
– Да-а…
– Да.
– Да!
– Да-а-а…
Из всех человеческих слов я всегда считал для себя главным слово «нет» – оно защищает, укрепляет, спасает от искушений, однако в тот момент слово «да» поставил на первое место, потому что это слово не только защищает, укрепляет, спасает, но оно еще и радует! Это правда – «нет» радости не приносит…
Как же радовало меня наше тогдашнее «да», да думаю, и Золоторотова тоже!
Ежась и дрожа, мы вернулись в дом, и Евгений Алексеевич открыл крышку подпола.
– Ну, вы как там, дети подземелья? – спросил он добродушно и любовно.
Я подошел ближе. Снизу, из темноты и тишины сочился живой золотистый свет горящей свечи. Тихо и благодарно смотрели на нас Галина Глебовна, Сашка с Пашкой, Машка с Дашкой и собака Милка. Прижимая к груди Рыжика, Кира часто крестилась левой рукой и что-то бормотала.
– Вылезайте, там на улице зима, – сообщил я и удивился своему незнакомому голосу.
Короткий остаток ночи мы провели в кухне за столом, пили чай, вспоминали ночную бурю и себя в ней, сдавленно и смущенно смеялись.
Дети спали.
5
С первым утренним солнцем мы с Золоторотовым вышли на улицу. «Маяк» был изломан, истерзан, но счастлив оттого, что уцелел.
Слава Богу, никого не убило и не покалечило.
Реакция старух на произошедший природный катаклизм меня удивила – они были не так испуганы, как возмущены, но при этом как-то привычно возмущены.
Говорили о конце света, но опять как-то буднично. Поохав и поахав для приличия, старухи стали растаскивать завалы около своих домов.
Расчисткой территории руководил Золоторотов, хотя как руководил – работал больше всех. Галина Глебовна находилась рядом. Пашка с Сашкой трудились не больше других, но определенно громче. Без сомнения, они переживали сейчас тот момент своей жизни, который уже никогда не забудется, быть может даже станет определяющим, – это читалось на их сосредоточенных серьезных лицах.
Была во всем происходившем забытая счастливая артельность.
«На толоку», – так, кажется, раньше на Руси говорили.
Все помогали всем – искренне и бескорыстно, радостно и смущенно, при этом растерянно и укоризненно взглядывая на небо.
С небом что-то неладное творилось…
Его крутило…
Там, наверху, оно было не одно – четыре.
Четыре, одно над другим неба.
Первое – низкое, пугающе-буреломное, цепляющее фиолетовыми лохмами верхушки уцелевших деревьев, второе – грозно-грозовое, пузатое, полное холодной влаги, а может, и снега, третье – самое большое и красивое, с золотым солнечным окоемом, на таком я мечтал в детстве жить, и четвертое – легкое, легчайшее, прозрачно-бестелесное…
Одно закручивало в одну сторону, другое в другую, третье стояло на месте, а четвертое поднималось вверх – туда, где немигающе замер недобрый небесный зрак.
Сев за руль, я оттаскивал при помощи троса самые большие и тяжелые ветки. «Василек» вел себя молодцом, град покоцал капот, кое-где были даже вмятины, но стекла остались целы.
Работали до сумерек, до розовых, прохладных сумерек, какие приходят в начале лета.
Нужно было успеть на последний паром.
Я подъехал к Золоторотову и выскочил из машины. Для меня это было особое прощание. В этот необычный и важный день я дал себе слово, и не только себе – не возвращаться в «Маяк», пока не закончу «Свечку». Пожимая левую левой, я говорил что-то искреннее, не запоминающееся, и, переполненный благодарностью, не намеренно сдал название своего романа.
Услышав его, Золоторотов склонил голову набок. Русское доброе круглое имело улыбающуюся розовую физиономию и вспотевший лоб с прилипшими кудряшками светлых волос. В глазах его возникло удивление, я бы сказал – насмешливое удивление.
– Вы в самом деле считаете, что причиной всего стала свечка? – спросил он, по-прежнему склонив голову набок и ожидая ответа.
Клянусь, в тот момент я вспомнил пророчество городищенского алкаша, отговаривающего меня ехать в «Маяк»: «Или с ума сойдешь, или повесишься, или еще хуже». Помню, я еще подумал, с недоуменной усмешкой: «Что же это может быть – еще хуже?»
«Вот оно – хуже», – не находя ответа, смятенно думал я.
Да, я считаю, считал и буду так считать, но, чёрт побери, что я мог тогда ответить?!
А вид у меня был, я думаю, жалкий…
В первой части «Свечки» я рискнул взглянуть на автора глазами героя, и был, прямо скажу, разочарован увиденным, – не таким себя представлял.
Вот и теперь, в конце…
Автор романа в глазах героя романа выглядел глупым и ничтожным.
Но, в самом деле, я не ожидал такого безжалостного, такого коварного вопроса от Золоторотова.
У меня хватило сил развести руками, пожать плечами и выдавить из себя жалкую улыбку, мол, что есть то есть…
