Трехколесный циклоп с желтым горящим взглядом остановился в нескольких метрах от крыльца и наконец замолк. Золоторотов видел меня и, без сомнения, узнал. Герой моего ненаписанного романа подавлял меня своей значительностью и недосягаемостью. Его натертая морозным наждаком физиономия горела, как гордая грудь снегиря. Я не знал, что сказать, как себя перед ним проявить. Помахать рукой? Глупо… И опять, в который раз, мой главный герой пришел мне на помощь.
– Вы с ума сошли? Простудиться захотели? – возмущенно прокричал он сверху.
В ответ я почему-то засмеялся.
3
Вторая половина дома, в которой я ночевал в первый приезд, не топилась, и о том, чтобы мне там кинуться, не могло быть и речи, хотя я говорил что-то неубедительное про свой закаленный организм и шведский спальник. Предлагали переночевать у кого-нибудь из старух, но я отказался – признаться, не люблю старух, даже почему-то побаиваюсь, и Кире пришлось уйти с раскладушкой в крошечную детскую к вящей радости Сашки и Пашки, которые тут же стали заговорщицки шептаться, замышляя какое-то невинное озорство над спящей нянькой. Вздорная баба делала вид, что обижается, когда уходила из кухни, ворча что-то про человеческую неблагодарность, но не потому, что ей не хотелось спать в детской, какая разница, где толстухе храпеть – она хотела продолжать сидеть в кухне за мужским столом, обсуждая актуальные проблемы современности, на любую из которых имела свое, единственно правильное мнение.
– Вы не думайте, она хорошая, – поймав мой взгляд, смущенно вступился за нее Золоторотов, и стоящая рядом Галина Глебовна подтвердила слова мужа глубоким кивком, больше похожим на поклон.
«Это вы хорошие», – подумал я, глядя на эту сладкую парочку, готовую прощать всем и вся.
– Она из Чечни беженка. Ее мужа убили, она со свекровью осталась. Та захотела сюда вернуться, и она ее привезла, живет с ней как с родной матерью, – сочувственно хмуря лоб, вполголоса сообщила мне Галина Глебовна.
Узнав это, я посмотрел потом на Киру иначе, но она поняла этот взгляд по-своему и, недвусмысленно подмигнув, шепнула:
– Замерзну ночью – к тебе греться приду.
Представив это, я содрогнулся.
Золоторотов с женой о чем-то в этот момент шептались. Признаюсь, меня поразили их отношения. Нет, отношения – слово дурацкое, любовь, братцы, любовь!
Особенно она…
Как же она его любит – буквально пылинки с него сдувает! Подойдет близко, увидит рассеянным взглядом что-то невидимое, несуществующее на его плече, не пылинку даже, микроб – снимет двумя пальчиками и, дунув, отбросит в сторону, чтобы больше не приставал.
А это, оказывается, здорово – видеть чужую любовь, втайне за ней наблюдая… Или слышать такой диалог.
Он (смущенно): Ну, Галь…
Она (еще более смущенно): Ну что?
Он: Ну, Галь…
Она: Ну что?
Я подслушивал и подсматривал? Выходит, так… Но постыдное это занятие имеет в моем случае оправдание, и даже приносит пользу подслушивающему и подсматривающему, если речь идет о любви, о такой вот настоящей любви – кажется, сам делаешься лучше, чище и даже сильнее.
Мы просидели с Золоторотовым на кухне всю ночь до того момента, когда разрисованное павлиньими перьями мороза окно начало светиться застенчивым розовым светом нового дня. Кажется, впервые в жизни я участвовал в ночном мужском застолье без капли алкоголя, и ничем это застолье не было хуже, а в чем-то даже и лучше – мы не скатывались на разговоры о женщинах, футболе и политике, и пока не коснулись истории с Наумом, ни разу не то что не поссорившись, но даже и не поспорив.
Увлеченно и страстно Золоторотов рассказывал о «Маяке», в котором он был негласным общественным лидером, которого безо всякого голосования избрали живущие в нем старухи.
– Просто больше некому, – смущенно объяснил Евгений Алексеевич.
Я знал об этом от Киры в несколько иной трактовке. «Нашли дурака, – насмешливо говорила она. – Он им все, а они ему одни жалобы и обиды».
Золоторотов оживлялся, рассказывая о старухах, и смеялся, сравнивая их с известными литературными персонажами: были там три сестры – старые девы, а также Кабаниха, Коробочка и даже Любка Шевцова, – состарившиеся до последнего физического предела, почти готовые к смерти…
На эту совсем невеселую тему мы вышли после того, как, думая о Груше, я рассказал поразившую меня историю об одном знаменитом французском артисте, который похоронил в своем поместье двенадцать сопровождавших его по жизни любимых псов и теперь завещает похоронить среди них себя.
Но поразившую меня историю Золоторотов слушал в пол-уха. Его занимали его старухи.
– Кладбище требуют! «Здесь жили, здесь и будем лежать», – озабоченно сообщил он мне, и я не знал, как на это сообщение реагировать.
– Я узнавал – это очень сложно, – продолжал Евгений Алексеевич, озабоченно катая по клеенке стола невидимую крошку. – Разрешения, согласования, взятки, а ведь надо еще научиться их давать. Но с кладбища здесь может начаться новая жизнь…
Услышав это, я поперхнулся холодным чаем и внимательно посмотрел на собеседника – не шутит ли он? Нет, Золоторотов был серьезен. Увидев мой взгляд, он улыбнулся и спросил:
– В каком храме мы встретились на Пасху и заново познакомились, как он называется?
– Успение Богородицы, – ответил я, не понимая, куда он клонит.
– А вам известно, что среди тысяч и тысяч русских православных храмов больше всего Успенских? Не понимаете почему? Я тоже не понимал… Смерть матери – это единственное, что может нас, русских, вместе собрать и объединить. Помните, как у Распутина в «Последнем сроке» умирающая мать собрала всю большую семью?
«Так переругались они там все, чуть не передрались», – хотел напомнить я, прочитавший «Последний срок» раз пять, но не стал перебивать.
Золоторотов вдохновенно продолжал:
– Они так и говорят, эти несчастные советские старухи: «К нам живым дети не приезжают, а к мертвым приедут». А потом посмотрят, как здесь хорошо, и останутся, – последнее он уже от себя добавил.
Я попробовал себе это представить, но не получилось.
– Не понимаете? – сочувственно спросил он.
– Не понимаю, – ответил я, с сомнением глядя на прекраснодушного прожектера.
«И этого человека называли московским Чикатило?
И этот человек бежал из тюрьмы?
И этот человек поставил на уши всю Москву?»
И, чтобы спустить героя своего романа с небес на землю, молча вытащил из кармана газетную заметку под названием «Орально, анально и, наконец, вагинально» и как неопровержимую улику молча протянул ее Золоторотову. Он приблизил ее к глазам и долго читал, растерянно улыбаясь и почесывая пальцем покрасневший шрам на виске. Наконец поднял на меня удивленный взгляд и, продолжая улыбаться, сказал:
