В те счастливые минуты, когда, как в детстве, все виделось большим, значительным, великим, даже я, склонный к самоуничижению, в этом мире столпов и исполинов не чувствовал себя ничтожным, быть может, это происходило оттого, что я только что отмахал по заснеженной гудящей от мороза России полтыщи верст и мог отмахать еще столько, полстолько и четверть столько.
Шерсть на Милкиной холке торчала иголками и была густая и холодная.
«Тебе не холодно?» – спросил я взглядом и, не удержавшись, от потешного ее вида засмеялся.
«Ни капельки», – ответила она, не обижаясь на смех.
Отряхнув хвостом снег с моих унтушек, Милка подняла голову и спросила глазами: «А почему Груша не приехала?»
– Она умерла, – ответил я, благодарный ей за то, что впервые смог произнести эти слова вслух.
Ничего больше не сказав, Милка стояла за моей спиной, равномерно помахивая хвостом, глядя, как я вхожу в дом.
2
Еще выезжая из Москвы, я представлял себе, как войду в золоторотовское жилье, ввалюсь в клубах морозного пара в их жарко натопленную кухоньку, где все они будут сидеть за вечерней трапезой, перекрещусь и поприветствую голосом, за который меня даже в церковный хор однажды приглашали:
– Мир вашему дому!
Право, я готов был все это сделать, хотя не знаю, как бы это выглядело со стороны, и я вошел, ввалился в клубах морозного пара и уже открыл рот, чтобы произнести великое ветхозаветное приветствие, и сжатая в троеперстие пятерня начала плавный подъем ко лбу, но, увидев сидящую на табурете бабу в розовом байковом халате и синих шерстяных рейтузах, ту самую, которая портила мне настроение в первую поездку, растерянно обмяк, рот закрылся и рука опустилась.
Она сидела в той же ленивой и властной позе, с тем же выражением превосходства на лице, и была такая же опухшая, нечесаная, неопрятная. Она смотрела на меня как на зачастившего, надоевшего гостя – высокомерно, насмешливо и почти презрительно.
Замерев от неожиданности, я смятенно вспоминал, как зовут это чудовище в женском обличье? Клара? Кора? Кара? Кира, чёрт бы ее побрал, Кира Константиновна!
– О, явился не запылился, – проговорила она, усмехаясь. – Мужичок. Как доехал-то? Ничего себе не отморозил?
Я, конечно, мог ее сразу послать и, конечно, не сделал этого, а неожиданно для себя стал объяснять:
– Да я это… долг приехал вернуть Евгению Алексеевичу…
Оценив мою позорную капитуляцию, Кира удовлетворенно крякнула, и ее крупное сбитое тело качнулось в мою сторону.
– Давай мне, я ему передам. – Она повернула голову в сторону закрытой двери и прокричала: – Слышь, Глебовна, к нам гость! Долг привез. Мужик! Чужой! Приедет Алексеич, а тут чужой мужик! Что мы ему скажем? – куражилась старая лахудра.
– А где Евгений Алексеевич? – спросил я, чтобы переключить внимание с себя и сменить тему разговора.
Баба ответила охотно и неожиданно доброжелательно:
– На пердимпомпеле уехал бабкам печки топить.
– Чего? – не понял я, совсем растерявшись.
– Ничего, – как от надоедливой мухи, отмахнулась от меня собеседница. – Ему говоришь, а он «чего?» На пердимпомпеле, говорю, уехал…
Я понял – она была выпивши, причем пила самогонку, – с мороза у меня не сразу включилось обоняние. Трудно сказать, чем закончилось бы это милое общение двух в чем-то родственных, но все же очень разных душ, возможно, и смертоубийством, но закрытая дверь наконец распахнулась, из комнаты вылетели Сашка и Пашка, крича во все горло, повторяя то же неблагозвучное, несуразное словцо:
– На пердимпомпеле!
– На пелдимпомпеле!
Сашка выговаривал букву «р», Пашка еще нет.
Пашка узнал меня и остановился в полушаге, Сашка не узнавал и замер за спиной брата, выглядывая из-за его плеча с настороженным любопытством. Через секунду из той же комнаты торопливо вышла их мать с какой-то детской одежонкой в руках. Если бы еще и Галина Глебовна произнесла сейчас непонятное, страшно раздражающее меня словечко, то, кажется, я сел бы в машину и отправился обратно. Но, судя по нахмуренным бровям и строгому родительскому взгляду, ей оно тоже не нравилось.
– Ой, это вы! – удивленно всплеснув руками, вскинув в воздух детские штанишки – то ли Сашкины, то ли Пашкины, Галина Глебовна смутилась и покраснела.
Жена героя моего ненаписанного романа была одета в серую шерстяную кофту с вышитым на груди розовым цветком и в серые же шерстяные брюки. Галина Глебовна напоминала сельскую учительницу, каких, уверен, уже нет, но ведь и она ею не была.
Дело не в профессии, в ней присутствовали редкие в наше путаное время ясность, правильность, определенность – в словах, мыслях, даже в осанке. Вот только я не понимал, почему она покраснела? Возможно, ее непосредственная реакция так на меня подействовала, но мне тогда показалось, что жена моего главного героя стала лучше, хотя это и не совсем правильно, она и раньше была хорошей, но – мягче, тоньше, женственней.
– А где Груша? – спросил вдруг Пашка, и следом вопрос повторил Сашка, заменив «р» на «л».
Почему-то я не ожидал от них этого вопроса.
Повисла неприятная пауза, в которую (я успел это заметить) золоторотовская жена смотрела на меня сочувственно и беспомощно, а Кира испытующе и с любопытством.
Они знали.
А Сашка и Пашка ждали ответа. Пацаны жили в мире, в котором не было смерти, и я не стал их из него выводить.
– Холодно. Я ее в Москве оставил.
Мое краткое объяснение детей удовлетворило, и они тут же стали рассказывать, что Милка совсем не боится мороза, и даже когда было тридцать и ее приводили в дом греться, она просилась на улицу и ночевала в снегу.
Потом мы сели за стол и меня накормили винегретом, картофельным пюре и вкуснейшими солеными рыжиками.
Накладывая картошку в глубокую тарелку, Кира глянула из-за плеча взглядом, понятным только пьющим: «Привез? Есть?» Я сделал вид, что не понял, и она оскорбленно отвернулась. После этого какое-то время она меня как бы не замечала, и это было очень кстати, потому что не мешала нам с Галиной Глебовной общаться. Что же касается детей, то они увлеклись между собой детской болтовней: Пашка произносил разные слова, а Сашка их повторял, меняя «р» на «л».
– Трудно, наверное, жить здесь с маленькими детьми? – спросил я осторожно.
– Трудно, – охотно, но без жалости к себе согласилась Галина Глебовна. – Мы сначала в Городище поселились, домик сняли. Там легче – вода, газ, но я не смогла, плакала. Как видела этих несчастных…
Я понял, о ком она, и, кивнув, продолжил выпытывать дальше.
– А расскажите о своей семье, где вы родились, выросли…
– О семье… – склонив голову на бок, Галина Глебовна улыбнулась, но это была печальная улыбка, когда в семье есть не только живые, но и ушедшие из жизни.
