Отец хрипло засмеялся и вновь закашлялся, а ты представил себе тот радостный июльский день, увидел его, услышал, почувствовал – теплый, солнечный, счастливый, огромный и прекрасный, как жизнь, – день твоего рождения.
Попробовал представить отца молодым, но не смог – не получилось.
– А мама в молодости красивая была? – спросил ты отца, избегая обращаться к нему на вы, потому как он строго это запретил, но и не решался обращаться на ты.
– Красивая? – отец задумался, вспоминая, и по-мужски доверительно поделился: – Да, по правде сказать, не особо… Умом брала. Но нет, ничего, симпатичная, – успокоил отец тебя и себя заодно.
(Нет, не могу, не удается, не получается пересказать наш единственный день совместной с отцом жизни во всей его последовательности – что-то из конца вдруг вспоминается, что-то из начала и тут же из середины, и, как это часто у меня бывает, какая-нибудь частность, мелочь оказывается больше и значительней целого.)
В какой-то момент ты вдруг заплакал, забыв, что не умеешь плакать, и, не понимая, почему ты плачешь, заплакал отец.
Впрочем, это было уже в конце.
Ехали целый день, с раннего утра до позднего вечера (это до Владимира-то!), больше стояли, чем ехали, впрочем, никто по этому поводу не возмущался, никто никого не торопил.
Отец не только рассказывал, отвечая, но и спрашивал, заботливо и основательно задавая свои родительские вопросы.
– Сам-то чем занимаешься?
– Занимался, – усмехнувшись, поправил ты, не имея желания вспоминать свою ушедшую навсегда в прошлое жизнь.
– Выучился?
– Выучился, – кивнул ты, улыбнувшись этому редкому и простодушному слову.
– На кого? – требовательно поинтересовался отец.
– На ветеринарного врача.
– Ох и ловко… – растерянно одобрил отец. – Да это же разве для Москвы профессия? Ни коров, ни овец. Кого лечить-то там? Какие у вас там животные?
– Собаки и кошки.
– А-а, – понимающе закивал отец. – Много их, правда, собак особенно.
– Кошек еще больше, только они по домам сидят.
– Ну в дома-то меня не пускали, а по улицам я свободно ходил. Два раза в собачье дерьмо вляпался! Любят их там у вас, ох любят! Платили-то хорошо?
– По-разному.
Ответ отца не удовлетворил, и он потребовал уточнений.
– Ну а премию-то хоть получал?
Ты улыбнулся про себя отцову «хоть» и напряг память, вспоминая, получал ли когда премию, но так и не мог вспомнить. Отец ждал ответа, глядя прямо и терпеливо.
– Получал, – торопливо соврал ты, и отец кивнул – удовлетворенно и важно, другого ответа он, видимо, не ждал.
– Ну а семья у тебя?
– Была.
– Дети?
– Дочь.
– Одна?
– Одна.
– Сына небось хотел?
Никогда не хотел ты сына, не думал даже о нем, но вновь произнес то, что отец ждал от тебя услышать:
– Хотел.
– Сына все хотят. – Глянув на тебя с чувством превосходства, отец громко и важно вздохнул, выпятил грудь и выставил вперед свой горделивый подбородок.
– А как вы с мамой познакомились?
– Познакомились как? На уроке. Училкой же она у нас на химии была.
– По химии? – не понял ты. – Разве она преподавала химию?
– Да не. – Отец засмеялся и стал объяснять, втолковывать, как бестолковому ученику: – Город Новомосковск Тульской области. Центр химической промышленности страны, как тогда говорили, кто сейчас про него знает, а тогда гремел. Я там самый первый свой срок отбывал, а она практиканткой была в школе рабочей молодежи, из института ее прислали.
– Ну и как она вас учила? – еще больше оживился ты, вспомнив свою маму с указкой у школьной доски.
Отец почесал лысый затылок, задумался.
– Да я уж и не помню… А нет, вспомнил! Книжку все нам вслух одну читала. Название забыл, а про что – помню… Там паренек один, студентик, голодный-холодный старуху топором кончил – деньги были нужны, задолжал, что ль, или в карты проигрался. И только он ее замочил, сестра старухина из соседней комнаты выползает, я тебе скажу, это правда, так всегда в жизни и бывает, стоит только начать, ну, он и ее…
– «Преступление и наказание»? – обрадованно проговорил ты.
– Чё?
– «Преступление и наказание» Достоевского?
Отец глянул с уважением.
– Ну, если ты так говоришь…
– Ну и как тебе? Понравилось? – живо и заинтересованно спросил ты.
– Что? Книжка-то? Да чего сказать… Спали мы на уроках… По две смены вкалывали, стекловату паковали, я до сих пор иголками стеклянными харкаю. – Отец задумался. – Она ж, эта книжка, до революции была написана, правильно? Ну вот… А тогда, как ни крути, другая была жизнь и народ был другой. Как говоришь – «Преступление и наказание»? Правильное название, но не по нынешним временам. Это раньше преступление и наказание рядом ходили, а нынче они порознь живут, не знаю уж, кто развел их и когда. Коммуняки, наверно… Нынче одни старушек решают, а другие сидят. Знаешь, за что я свой первый срок получил? Ну угадай… – Отец улыбался, ожидая от тебя единственно правильный ответ.
– Ни за что? – неуверенно спросил ты.
– Молодец, садись, пять! – хрипло рассмеялся отец и, тут же делаясь серьезным, продолжил: – За нарушение паспортного режима! А какой режим, если я вообще по чужим документам, не под своей фамилией жил. Рассказать, как я, Костя Краснопевцев, Лёшкой Золоторотовым стал? Сейчас расскажу…
Отец решительно и громко вздохнул, напрягся телом, расправил плечи, без особого труда возвращаясь в свое прошлое.
– Было так! – начал он тоном, подтверждающим, что именно так все и было. – Жил я с матерью в деревне, отца на фронте убило. Голод, холод, нищета… В лаптях ходили! Уже и Сталин подох, и Никитка вроде на трон уже сел, а мы – в лаптях. Рабы мы были, сынок, натуральные рабы КПСС! А председатель наш Пасюк – натуральный рабовладелец. Запивал два раза в год, перед посевной и после уборочной: два ящика водки в сельпо возьмет, в конторе запрется и, пока не выпьет, не выходит. Осень была, перед октябрьскими праздниками. И вот иду я холодным осенним вечером по улице родного села к дружку своему закадычному Лешке Золоторотову, чтобы с ним и с зазнобой нашей общей Катькой Борщовой семечек полузгать да побалаболить.
А темнотища!
Снег не выпал еще, на небе ни звезды, в избах ни огонечка. Семь часов вечера, а все уже спят, керосин экономят. На ощупь буквально иду, чтобы в яму какую не вбухаться.
И вдруг – огонек!
Контора нашего колхоза под названием «Светлый путь», светлый, какой же еще… У Пасюка не то что керосина залейся, у него и свечек без счету… А надо сказать, боялись этого гада пуще немцев в войну, пуще фашистов, да он и был хуже фашистов. Герой-разведчик, живым людям, как баранам, глотки ножиком перерезал, в том числе и своим, он сам рассказывал, а он не врал, с чего ему врать. Так боялись, что не подходили близко, если сам пальцем не поманит. А во время запоя ближе чем на сто метров к конторе не подбирались, запретил рабам ближе подходить.
