Серые и неподвижные, они напоминали покойников.
На общем сером покойницком фоне выделялись два ярких живых пятна: одно бело-голубое – вступившаяся за тебя женщина с белым лицом и голубыми волосами, на первый взгляд – девушка, при дальнейшем общении оказавшаяся бабушкой, а второе – большое бело-розовое, расположенное напротив нее с другой стороны гроба не пятно уже, а почти облако, Это был крупный, можно даже сказать, величественный старик с розовым лицом и пышной седой шевелюрой волнистых хорошо уложенных волос. Положив большие пухлые ладони на свои полные, обтянутые вельветом джинсов колени, он делал вид, что спит, улыбаясь и время от времени открывая один глаз и поглядывая насмешливо то на «декана», то на тебя.
Где-то на середине доклада до тебя дошло, и ты стал всматриваться в лицо докладчика, как бы не веря своим глазам.
«Неужели Земляничкин, тот самый Земляничкин, член ЦК, член политбюро, член, член, член, чей тяжелый портрет я таскал однажды на октябрьской демонстрации?» – удивленно и растерянно думал ты.
Было холодно, ветрено, наклеенный на фанеру и прибитый к деревянной палке портрет парусил, грозя стукнуть по темени кого-нибудь из идущих впереди, и в тот момент ты ненавидел Земляничкина, Великий Октябрь, но больше всего конечно же себя – ничтожного, подневольного, советского.
«Яростный противник перестройки, враг всего нового и прогрессивного, он или не он?» – думал ты.
«И это не он был похож на декана, а декан старался на него походить, он и разговаривал так же глухо и неторопливо», – думал ты.
«Но где же Курилко, ведь они всегда и везде были вместе, Земляничкин и Курилко, про них даже шутили на этот счет, анекдоты какие-то ходили. Умер, наверное, он ведь уже тогда старый был…» – думал ты.
– Спи спокойно, дорогой товарищ и друг! – ослабевшим от долгого чтения и сорвавшимся от волнения голосом докладчик произнес последние слова прощания, аккуратно стер с утомленного чела платочком невидимый пот, аккуратно же сложил листочки и спрятал их в лежащую на коленях папочку.
«Он, все-таки он», – с тайной надеждой убеждал ты себя, испытывая тайную же, немного постыдную гордость за близкое общение с таким знаменитым когда-то человеком.
Сделалось тихо и как-то вдруг напряженно.
Видимо, все сидящие здесь по привычке после доклада ждали прений, но какие прения при покойнике, как можно на него повлиять, что исправить?
Внезапно до твоего слуха донеслось сладкое посапывание, придавшее последним словам докладчика реальный и зловещий смысл.
Ты испуганно взглянул на лежащую в гробу и почувствовал, что можешь засмеяться.
– Израиль Исаакович! – голосом опереточной голубки тихо и язвительно пропела бабушка с голубыми волосами.
Заснул тот величественный старик – розоволицый, краснощекий, с вкусным клубничным носом – делал, делал вид, что спит, а потом и впрямь заснул.
Спящий, он был похож на Санта-Клауса с рекламы кока-колы и одновременно на свежевыбритого, довольного собственной жизнью и общественным устройством Карла Маркса.
По стене пробежал возмущенный ропот.
– Израиль Исаакович, проснитесь! – уже не попросила, а потребовала бабушка с голубыми волосами. На ее выбеленном лице выделялись густо накрашенные губы, как у актрисы Любови Орловой в фильме «Весна», кажется, они там назывались «сексапил № 5».
В голосе этой внешне необычной женщины появилась банальная женская нотка – покровительственная и насмешливая.
– А? – вскинулся, просыпаясь, Санта-Маркс, и его пышные ухоженные волосы качнулись пенной волной. Он все сразу понял, но нисколько не смутился, а, улыбаясь полными розовыми губами, объяснил:
– Я всегда засыпал под доклады товарища Земляничкина.
– Спасибо, товарищ Басс, – обиженно проговорил докладчик.
«Земляничкин, точно! – обрадованно и торопливо подумал ты. А Басс… Я слышал эту фамилию… Он тоже был известен…»
– Не обижайтесь, Фрол Кузьмич, я пошутил. – Израиль Исаакович напрягся после сна всем телом, подался вперед, потягиваясь, и вдруг громко потянул носом, как бы нюхая пространство над гробом.
– А знаете, что я вам скажу? – оптимистичным тоном обратился он ко всем. – Не смердит, совсем не смердит! – И вновь потянул носом и даже руками призывно помахал, как бы предлагая остальным сделать то же самое. – Да вы понюхайте, понюхайте!
Растерянно и возмущенно отделились от стен серые человеческие тени и закачались, не зная, как на подобное предложение реагировать, что же касается тебя, то от непостижимости происходящего ты, кажется, перестал дышать.
– Ах! – воскликнула бабушка с голубыми волосами и, нервно засмеявшись, укорила розовощекого: – Вы в своем амплуа, Израиль Исаакович.
– В каком амплуа? – не согласился Басс, делаясь серьезным. – Четвертый день пошел. Она у нас как Лазарь-четверодневник. Только тот смердел и разлагался, а Клара – не пахнет. Старец Зосима на следующий день тлетворный дух стал испускать, а наша Клара…
– Какой еще Лазарь, какой старец Зосима, о чем ты? – устало выразил общее недовольство Земляничкин.
– Какой Зосима? – еще больше оживился Басс. – У Достоевского в «Братьях Карамазовых» в главе «Тлетворный дух», Зосима, старец, помните?
– Ну, то же литература! – От досады и раздражения Земляничкин даже махнул в его сторону своей неживой ладонью.
– Извиняюсь, Фрол Кузьмич, мы живем в стране литературоцентричной, где литература не только объясняет жизнь, но определяет и направляет ее. Когда Веничка Малофеев в своей нашумевшей когда-то статье предрекал конец литературоцентризма, я от души смеялся. Помните, конечно, статью в «Литературке», как там она называлась? «Смерть советской литературы, или Русише литературен шнель капут!» – произнося эти слова, седовласый посмотрел на тебя, как бы ища подтверждения, и ты невольно кивнул: да, именно так называлась та нашумевшая статья, возмутившая и расстроившая тебя, но особенно маму.
Басс видел в тебе единомышленника, и это смутило и обрадовало.
– Как бы не так! Вот оно – опровержение!
Полный жизни старик указал победным взглядом на лежащую в гробу безжизненную старуху.
– Но это жизнь, – не согласился Земляничкин, глядя на покойницу, – а там – литература, выдумка.
– Ну, насчет жизни вы преувеличили, – многозначительно и иронично не согласился Басс, тоже глядя на покойницу. – А литература… Ну, какая же там выдумка? У Зосимы был реальный прототип – старец Амвросий Оптинский, канонизированный ныне святой. Вот он-то как раз и смердел! А Достоевский как было все описал. Так церковь до сих пор этого реализма действительной жизни простить ему не может: как же – святой… Святой… Вот кто святая! – вновь неожиданно для всех воскликнул седовласый, указывая на лежащую в гробу. – Святая Клара!
Тени закачались – прилагательное «святая» возмутило всех даже больше, чем глагол «смердеть».
