– Вы к Кларе Ивановне?
– Да, – не задумываясь, ответил ты, отрываясь от змеиного взгляда служителя закона, и встретившись с приветливым детским взглядом, ухватился за него, как утопающий за соломинку.
Девочка словно явилась из детства, из твоего пионерского детства: она была правильная, аккуратная, в школьной форме, и из расстегнутой на груди стеганой курточки, словно дразнясь, высовывал свой алый и острый язык шелковый пионерский галстук. Во времена, когда пионеров не было в помине, девочка была пионеркой, стопроцентной советской пионеркой!
– Пойдемте, я вас проведу, – предложила она с пионерской готовностью во взгляде и в голосе.
– Да-да, – обрадованно согласился ты, забыв об омоновце, и, мгновенно потеряв к тебе интерес, тот продолжил объяснять приунывшему своему собеседнику отличие каморы пистолета Макарова от каморы пистолета Марголина.
Девочка взяла тебя за руку и повела за собой. В подъезде она нажала кнопку лифта и, дожидаясь, когда тот придет, смотрела снизу приветливо и изучающе. Девочка была плотненькая, мордатенькая, с расчесанными на пробор русыми волосами и двумя тугими, как плетки, лежащими на плечах косицами. Высунувший из-под курточки и второй свой алый язык пионерский галстук на ее короткой крепкой шее удивлял тебя, смущал и, стыдно сказать, радовал.
Ты – взрослый, она – ребенок, тебе следовало с ней заговорить, как и подобает взрослому вести себя в коротком и случайном общении с ребенком: спросить о школе, отметках и, может, о том, кем она станет, когда вырастет, но ты не раскрыл даже рта – ни перед лифтом, ни в лифте, в том самом, кстати… И, кстати также, ты не вспомнил, что лифт – тот самый, точнее, вспомнил, но тут же забыл.
Ты всегда любил детей, легко с ними общался, но за полгода бутырской своей жизни, видимо, отвык. В газетах и по телевизору тебя называли не только Ветеринаром, но и Лифтером, и может быть, ты подсознательно опасался, что если заговоришь, то напомнишь ей о случившемся в Москве побеге.
По всей вероятности, девочка не читала газет, не смотрела телевизор, и, ничего не зная о сбежавшем из тюрьмы маньяке-насильнике, не боялась ехать с тобой в лифте, а может, гарантом ее безопасности был пионерский галстук – этот детский амулет и оберег ушедшей в небытие советской цивилизации, который не подпускал к ней никакую, даже гипотетическую опасность, и, точно это зная, девочка никого не боялась и ничего не опасалась. Стоя у противоположной стенки гудящего дрожащего лифта, погруженная в свои пионерские мысли, в которых чувство долга превалирует над всеми детскими чувствами и желаниями, она уже не смотрела на тебя – в ее серых глазах появились вдруг одиночество и грусть.
Громыхнув сердито на прощание, лифт остановился, и вы вышли на ту самую лестничную площадку, по которой раскатились однажды черные коралловые бусы, и ты услышал загадочную фразу: «Кто, если не он?».
Как и тогда, дверь старухиной квартиры была открыта.
– Не бойтесь, проходите, – пропуская тебя вперед, сказала девочка тоном, каким взрослые любят разговаривать с детьми – покровительственно и назидательно. Очень давно с тобой никто так не разговаривал, это тебя развеселило и даже немного смутило.
– Я не боюсь, – улыбнувшись, сказал ты, шагнул в дверной проем и, сделав шаг в маленькой прихожей, замер в испуге.
Дверь в комнату тоже была открыта, и, разрезая ее густой давящий сумрак пополам, посредине стоял гроб, в котором лицом к тебе лежала мертвая старуха.
Мгновенно жизнь обратилась в смерть, течение времени остановилось вместе с тобой, остановившимся, замершим, но, подталкивая в поясницу острым своим кулачком, пионерка вернула тебя в жизнь, и, дернувшись нервным рывком, время вновь двинулось вперед.
Нет, ты не испугался, просто сильно растерялся, очень уж все это было неожиданно.
Пожалуй, это были всего лишь вторые похороны в твоей жизни – первыми были похороны декана вашего института, где от нервного напряжения тебя стал разбирать смех, за что потом тебя чуть не отчислили.
И еще – гроб, этот гроб, гроб…
Ты знал точно: все люди смертны, и для себя не делал исключения, но почему-то не допускал мысли, что будешь когда-то лежать в гробу, и поэтому на старуху еще мог смотреть, а на гроб – нет.
«Какой содержательный день», – подумал ты, с трудом отыскав в себе способность иронизировать, и на мгновение приободрился, но в следующее мгновение в тебе все опустилось, потому что, усилием воли оторвав глаза от лица покойницы, наткнулся на лицо своего декана – сильно постаревшего, но живого…
Нервно глотнув ртом воздух, ты беззвучно с ним поздоровался, не понимая не только, что делать дальше, но и как дальше жить.
Декан смотрел на тебя из-под сидящих на кончике носа очков – гневно и вопросительно.
Нет, это был, конечно, не он, слава богу, не он, просто очень на него походил, особенно эта прядь жидких волос на лысом черепе от уха до уха.
И, разумеется, сходство усиливала схожесть ситуаций – и там были похороны, и тут.
В руках «декан» держал подрагивающие исписанные листки.
– Почему опоздали? – сердито заговорил он. – Сказано же было: в двенадцать!
Ты не нашелся, что сказать в ответ, сделав лишь неопределенное движение плечом, словно собирался повернуться и уйти, чтобы никому здесь не мешать, но возникший из глубины комнаты женский голос – поставленный, мягкий, властный, вступился за тебя:
– Ну что вы, Фрол Кузьмич, товарищ мог и не знать. Мы не всех сумели оповестить, кто-то не смог, а кто-то на кладбище уже приедет… И это очень хорошо, что пришел мужчина, нам нужен мужчина, как раз четвертый… Садитесь, садитесь, – подбодрил тебя тот же голос, и в густом, усиленном присутствием покойника полумраке ты различил его обладательницу – это была женщина с белым лицом и голубыми волосами.
Только теперь ты стал различать: с трех сторон гроба у стен стояли стулья и на них сидели люди.
Впрочем, не на всех – были свободные, и ты сел на крайний – робко и беззвучно, и все это время твои осторожные действия строгим и недовольным взглядом отслеживал человек, пугающе похожий на вашего покойного декана.
– Вы не Гавриков? – спросил он вдруг.
– Не-ет, – сдавленно ответил ты и опустил глаза.
– Тогда извините, – смягчился старик и обратился ко всем с вопросом: – Ну что, продолжать дальше или снова начинать?
– Продолжайте, Фрол Кузьмич, – прошелестело со всех сторон, но, подумав, «декан» убежденно высказался:
– Нет, я все-таки начну сначала! Повторенье – мать ученья.
И, поправив на носу очки, приблизив листки к лицу, глуховато и монотонно стал зачитывать текст:
– Клара Ивановна Шаумян прошла большой путь борьбы и побед…
Доклад о жизни и деятельности покойной представлял собой расширенный вариант некролога, опубликованного в одной из московских газет, и, к счастью, у нас нет необходимости его здесь слушать, мы ведь его уже читали во второй части нашего повествования, но ты-то не читал и потому слушал с удивлением и некоторой, я бы сказал, оторопью – вот, оказывается, каким незаурядным человеком была та таинственная старуха, которой ты однажды помог собрать ее рассыпавшиеся бусы, и, слушая доклад-некролог, исподволь рассматривал в полумраке убогой старушечьей однушки сидящих у гроба людей.
