– Вам плохо? – спросил я. Он не ответил, продолжая сидеть, как сидел.
Тогда я присел рядом и задал еще один вопрос.
– Может быть, у вас язва желудка или двенадцатиперстной кишки? В таком случае я могу вам помочь. У меня с собой есть лекарство.
Говоря это, я не кривил душой, лекарство действительно лежало у меня в кармане, великолепное, французское, называется «Огаст», у меня вследствие последних событий жизни открылась язва после того, как моя невеста Иришка с подачи своей мамы Ирины Борисовны променяла мои лейтенантские погоны и велосипед на малиновый пиджак и джип «чероки».
Он повернул голову, посмотрел на меня и спросил:
– Вы кто?
Я представился:
– Лютиков Лев, русский националист-одиночка.
В последнее время я так везде представляюсь, хотя, возможно, это звучит непривычно, но у меня на этот счет даже удостоверение есть. Он посмотрел на меня с интересом и немного выпрямился, теперь это были не три погибели, а примерно две с половиной.
– Цышев Евгений Георгиевич, – назвал он себя, и я запомнил это имя.
Помолчав, он задал вопрос или загадку, которая звучит довольно-таки странно и, может быть, даже бессмысленно, но, согласитесь, Юлий Юрьевич, если человек загадывает тебе загадку – долг вежливости попытаться ее отгадать, и я попытался.
– Что делать, если козел оказался безвинной овечкой? – вот как звучала эта загадка.
– Отпустить! – сказал я, ни секунды не думая.
Он еще больше распрямился и сказал вдруг:
– А вы, Любиков, молодец. – Видимо, он не расслышал, когда я представлялся, так и называл меня Любиковым. Поправить – значит перебить, а перебить я его не мог, – так и умер, думая, что я Любиков.
Он заговорил, и говорил, практически не переставая, даже тогда, когда мы шли к станции метро «Маяковская». Оказывается, ему надо было выговориться, а его никто не слушал, я знаю это по себе, у меня также был в жизни такой период, только выговорился я не неизвестному прохожему, а хорошо мне знакомой и горячо любимой теще, после чего пришлось уйти из семьи… Мне трудно пересказать, что говорил Евгений Георгиевич, так как он не называл ни имен, ни фамилий, да и последовательность событий, как мне показалось, тоже нарушал, а картина вырисовывается следующая: жили-были три друга или, может быть, приятеля, а скорее, три однокурсника – учились в одном вузе. И там же была и училась одна прекрасная девушка Валентина, которая дружила с одним из них, но не с Евгением Георгиевичем, который был в нее влюблен, но когда они закончили учебу и пришло время распределяться, она вышла замуж не за того, с кем дружила, и не за Евгения Георгиевича, а за третьего, который был москвич и папа начальник по профилю вуза. Тот, с кем она дружила, женился на другой девушке и тоже остался в Москве, а Евгений Георгиевич поехал по распределению в город Курган, что, как сказал мне Евгений Георгиевич, в переводе с древнеславянского означает могила. Но он там жил и работал, женился, и у него родились дети. Он бы и сегодня там жил и работал, но в прошлом году его неожиданно перевели в Москву, но не потому, что заметили, – как сказал Евгений Георгиевич: «Из Москвы Курган не видно», просто один из трех друзей, не тот, за кого она замуж вышла, а тот, который на другой женился, стал в их системе большим начальником, пригласил его на работу в Москву. Я понимаю, Юлий Юрьевич, это трудно понять, я и сам не понимаю, но надо пытаться, потому что речь здесь идет об очень важных вещах, может быть, самых важных, какие только могут быть. Они, конечно, встретились – Евгений Георгиевич и Валентина, и она рассказала, что личная жизнь не сложилась, – муж оказался личностью мелкой, трусливой и к тому же порочной – изменял даже такой женщине, как она. И тогда Евгений Георгиевич признался ей, что раньше он ее любил. А она возьми и спроси: «А сейчас?» Евгений Георгиевич промолчал в ответ. А она грустно улыбнулась и сказала: «Так всю жизнь промолчать можно, а она у нас одна». И поцеловала. И началась у них тайная жизнь любовников, но этого, конечно, было мало, потому что если любишь человека, с ним хочется не только ночью быть, но и днем, это я по себе и Иришке знаю. И она, эта Валентина, опять же сказала: «Лучше поздно, чем никогда. У тебя дети выросли, у меня их никогда не будет, давай вместе жить». А почему у нее детей не будет – ее муж не хотел, хотел «пожить для себя», пока проживал папочкино наследство, всё заставлял аборты делать, а потом сам же упрекал, что «нет продолжателя рода». Но Евгений Георгиевич хотя и всегда любил эту женщину, все же колебался, так как жалел свою жену, которая его любила и была ему верна и ни в чем не виновата. И вдруг тот, первый друг, который стал большим начальником, сводит всех в одну команду и поручает им очень важное и ответственное дело, за которым следят на самом верху. Когда я услышал слово «дело», я понял, что Евгений Георгиевич тоже работает в правоохранительной системе. Руководителем же был назначен муж той женщины, существо, как я уже говорил, трусливое. Он и струсил – написал заявление «по состоянию здоровья» и улизнул – в Карловы Вары, якобы лечиться. А Евгений Георгиевич остался, и его назначили главным. Вот на каком жизненном перепутье оказался Евгений Георгиевич, вот на какой страшной развилке застал я его, согнувшегося в три погибели. Потом он помолчал и спросил:
– А трудно быть русским националистом?
– Очень, – ответил я.
– Почему?
– Потому что надо жить честно.
– А может быть это невозможно? – спросил он.
– Возможно, но очень трудно, – ответил я.
– А я не могу быть русским националистом, – засмеялся Евгений Георгиевич.
– Почему? – не понял я.
– Потому что у меня отец осетин, а мать молдаванка.
Теперь я засмеялся.
– Русским националистом может быть каждый, лишь бы человек был хороший. Образованный и хороший.
– Но тогда, может быть, лучше называться не националистом, а интеллигентом, – спросил он и торопливо посмотрел на часы, и я посмотрел на свои, было 16.55, и я очень удивился, потому что менее чем за час я узнал его жизнь, а он мою, и не только жизнь, но и жизненные принципы.
– Я на метро, только по пути мне нужно позвонить, – сказал он.
– Я тоже на метро, – сказал я, хотя оно мне было уже не нужно – на встречу я опоздал. До ближайшего телефона-автомата мы шли молча, он был очень сосредоточен, как говорится, весь в себе. Он вошел в будку и что-то сказал в трубку, и выражение лица у него было решительным и твердым. Я даже удивился, каким может быть человек, который еще недавно сидел, согнувшись в три погибели, и совершенно не знал, как жить. Конечно, я не слышал, что он говорил, но иногда выражение лица оказывается важнее слов, какие в этот момент произносятся. Мне кажется, что он сделал свой выбор, свой окончательный, решительный, главный выбор. И я вошел с ним в метро. Хотя в частном сыскном агентстве «Мисс Марпл» меня наверняка уже никто на ждал, я все-таки решил туда ехать и, пожав на прощание руку Евгению Георгиевичу, пошел на другую сторону. По пути я оглянулся. Евгений Георгиевич стоял почти у самого тоннеля, откуда выезжают поезда. В нескольких шагах от него стояли двое мужчин. На часах было ровно восемнадцать. Я пошел дальше и вдруг услышал страшный женский визг и скрежет металла по металлу – машинист включил экстренное торможение, но состав продолжал идти. Продолжал идти, разрывая Евгения Георгиевича на куски. Его буквально растащило!
