Я люблю, тебя жизнь,
Что само по себе и не ново!
А ты говоришь – не везет.
Я люблю тебя жизнь,
Я люблю тебя снова и снова!
Еще как везет…
Вот уж окна зажглись…
№ 4? Ну и что?!
Раз…
Я шагаю с работы устало…
Два…
Я люблю тебя, жизнь…
Три.
И хочу, чтобы лучше ты стала…
Четыре!
Я вхожу, а он сидит.
(Один!)
За мною дверь уже прогремела и затихла, и шаги, а он – сидит.
(Один.)
Я стою, а он сидит.
(Один, один, один… Один, был такой бог, кажется, у викингов.)
Сидит и пишет…
«Мы писали, мы писали, наши пальчики устали». (Алиска – когда была маленькая.)
Да что он там пишет-то? Оперу? Так опер, ха-ха, столько не прочитает.
– Здравствуйте, – я.
Не отвечает… Глухонемой? Не похож на глухонемого. Глухонемые, они и выглядят, как глухонемые. (Герасим, например.)
– Здравствуйте! – это опять я.
Ну прямо Пушкин в Михайловском! Или Ленин в Разливе.
– Здравствуйте, Владимир Ильич!
– Здравствуйте, Феликс Эдмундович!
Ленин в тапочках. В тапочках… В ТАПОЧКАХ? В ТАПОЧКАХ!
Он: Извините, я заканчивал фразу. Когда я пишу, не вижу ничего и не слышу. – Улыбается. – Как глухарь.
Ну почему же как глухарь? Глухарь все видит. Не слышит, это правда. Да и не пишет он в это время, а поет. Токует. Он или не он? Он или не он? Он или не он? Улыбается. Он, он, конечно, кто же еще!
– Дмитрий.
– Герман. – Что ты сказал? – Что слышал! Герман! – Но мы же не на допросе? – Не твое дело! И молчи! – Молчу.
А у тебя тут не номер, то есть не камера, а номер, прямо номер гостиничный… А точнее – вагонное купе, только стены каменные и окно маленькое, и высоко. «Небо в крупную клеточку»? Кто сказал? Может быть, тоже Юз Алешковский? Это ведь он, оказывается, написал «Товарищ Сталин, вы большой ученый». (А я думал – народная.) А вот и удобства… Ну тогда лучше, чем в купе, в коридор, ха-ха, не надо выходить и в очереди стоять не надо… И – не качает! Все правильно, такие в таких номерах и прохлаждаются… «Срок мотают»! Что ж, так «мотать» можно. В тапочках. – Ну, этот, понятно, а тебе-то за что такая честь? – Мне?! – Ну, не тебе – Гере… – А это ты у Геры спроси… Ну что, будем в молчанку играть? Пожалуйста, я могу и в молчанку…
– Горло болит.
– Это я сказал?
– Ты, кто же еще…
Он: Что? Извините, я не расслышал.
Я: Да нет, ничего, просто… горло болит.
Он: Ангина.
Я: Фарингит, знаете?
Он: Знаю, конечно. Моя жена им часто болела. Ей «Halls» в последнее время помогал, импортное средство, его Виктор Тихонов рекламирует по телевизору, знаете?
Я: Знаю, конечно. Но мне только фарингосепт помогает. Старый добрый фарингосепт. Болгарский. Знаете?
Он: Знаю, конечно. Жена его раньше употребляла, а потом перешла на «Halls».
Я: А потом – что?
Почему-то так бывает, что, когда что-нибудь у тебя болит, чтобы поскорей болеть перестало, надо обязательно об этом кому-нибудь сказать. Не серьезное, конечно, серьезное – разговор особый, там говори не говори, а если просто: горло, голова, нога… Скажешь, и все проходит, причем быстро и как-то совершенно незаметно. Мама в детстве подобные мои жалобы не приветствовала, и это мягко сказано – не приветствовала. Во-первых, мама считала, что жаловаться – это не по-мужски, а во-вторых, она всегда подозревала меня в симуляции болезни (и, надо признать, справедливо подозревала), поэтому этот номер у меня не проходил. Так что в детстве я не жаловался, а вот повзрослев, сделавшись семейным человеком, подобное стал частенько практиковать. Горло заболело, и я сразу Женьке: «Горло болит». Нет, не специально, это само собой вылетает, я сперва даже не замечал, а потом как-то заметил и жаловаться перестал. Мама права: есть в этом что-то не мужественное – жаловаться по всякой пустяковой болячке близкому человеку, отвлекать его, обременять по мелочам, но, когда я не жаловался, то и болеть не переставало. То есть переставало в конце концов, но очень нескоро, да и то после того лишь, как опять, незаметно для себя, пожалуешься… «Горло болит», и – будь уверен, на следующий день пройдет. У меня горло, у Женьки голова, у Алиски ухо. Так и живем. Но это не потому, что мы ближайшие родственники. Дашу тошнило, а сказала мне, и перестало тошнить. Правда, Даша тоже родной человек, но это совсем не обязательно, чтобы был родной, и это я тоже на себе проверял, когда не было дома Женьки с Алиской (в Анталии отдыхали), Гера в Америке, у Даши занято, а маме жаловаться бессмысленно, и тут вдруг сантехник пришел – унитаз лил без остановки, шумел, как Ниагара, и я ему, сантехнику, не специально опять же – вырвалось: «Горло болит» (он на меня посмотрел, как на идиота), а на следующий день про свое горло я и не вспомнил. Загадка, конечно. Человек – одна большая загадка. Кто сказал? Я. (И еще, кажется, Достоевский
[21]
.) Когда я впервые в разговоре с Женькой эту мысль сформулировал, она сразу со мной согласилась, что, надо сказать, бывает крайне редко, – кивнула, усмехнулась и прибавила: «Особенно ты, Золоторотов». А вот этого я уже не понял и спросил:
– Что ты имеешь в виду?
– Булки с изюмом, – сказала Женька и пошла в ванную.
Правильно! Булки с изюмом! Мое отношение к булкам с изюмом Женька называет бзиком, однако никакой это не бзик! Это, если угодно, – позиция, как с теми же шампиньонами. Никто и никогда не заставит меня считать шампиньоны грибами! Так же и тут… Изюм, да – люблю, и против булок ничего не имею, но – по отдельности! Потому что изюм в булке – это уже не изюм, а что-то склизкое и совершенно не сладкое, и соответственно булка, в которой внутри изюм, это не булка, а вообще чёрт знает что! И чтобы я это ел? Один раз в детстве попробовал, и мне хватило на всю жизнь. Нельзя соединять несоединимое, вот что я хочу сказать, в этом моя принципиальная позиция и заключается! На том и стою… Постой, но это что же, ты жалуешься? Бандиту жалуешься? – Нет, я просто общаюсь…
Я: А потом что?
Он: Что – потом?
Я: Вылечилась? Ваша жена вылечилась?
Он: Нет, умерла.
От фарингита? Не может быть…
Я: Извините.
Он: Ничего.
Но неужели действительно от фарингита? Спросить? Нет, нельзя, неудобно…
