Трапезничали обильно, но однообразно – в тот год на монастырском огороде уродилась одна капуста, на нее и налегали. Был салат из капусты, на первое щи постные, на второе капуста тушеная и, наконец, капустный кисель под названием «послушник», который монахи за последствия, связанные с его употреблением, называли «непослушником».
За обедом о. Мартирий обычно так поступал: вываливал первое, второе и третье в одну миску, перемешивал и ел. В тот приснопамятный обед одно другому не противоречило, но бывало и так, что он соединял винегрет, уху, капустные котлеты и заливал все это сладким киселем, чтобы, как он объяснял, отбить у еды вкус – боролся так с грехом чревоугодия, убивая аппетит, который, как известно, во время еды приходит. Но убивал он его таким образом не только себе, но и у находящихся рядом, ибо какой может быть аппетит, если на твоих глазах человек ест подобную бурду? Причем съедал он всегда все, напоследок вычищая миску хлебной корочкой, после чего и ее съедал.
Так было и в тот злополучный день – все съел о. Мартирий, миску вычистил и корочку съел, после чего поднялся и без благословения (!) отца настоятеля взял о. Иосафа за бока, поднял над головой и вынес в открытые двери трапезной. А надо видеть о. Иосафа, и если у того же о. Мардария жирок молодой, легонький, то у о. Иосафа это затвердевший кабаний жир, и весу в нем никак не меньше десяти пудов, и поднять его никакой обычный человек не в силах, что дало братии право задать законный вопрос: «Какой властью он это сделал?» Но это было уже потом, на одной из бесчисленных разборок полета о. Иосафа, а тогда онемевшая братия, посидев окаменело, разом сорвалась с длинных лавок и кинулась, давясь, в дверь, тоже без благословения отца-настоятеля Афанасия-старого, который сидел на своем царском месте красный от стыда.
Выбежав во двор, потрясенная братия наблюдала, как о. Иосаф, разведя руки наподобие самолетных крыльев, с перекошенным от страха лицом перелетает через монастырскую, каменной кладки, ограду…
Через какое-то время раздался удар и некоторые даже почувствовали, как потом утверждали, как содрогнулась под ногами земля. Перепуганные до смерти, монахи кинулись гурьбой к воротам и, огибая стену, понеслись, взметая пыль полами подрясников, рисуя в своем воображении картины падения одну страшней другой, как например: лежит о. Иосаф, треснувший пополам, или – одной бесформенной кучей, но то, что они увидели, оказалось даже страшнее. От о. Иосафа буквально ничего не осталось, если не считать мокрого места. Братия его обыскалась, крича и взывая, заглядывая под каждый лопух и бесстрашно врываясь в заросли крапивы, но, кроме лежащей там, забытой всеми облезлой и потрескавшейся скульптуры Пионерки, ничего не смогла обнаружить.
А в это время о. Афанасий-старый, глядя скорбно, обратился к вернувшемуся в трапезную с повинной головой о. Мартирию с вопросом:
– Зачем ты это сделал, отец?
Именно тогда о. Мартирий произнес свою фразу, повлиявшую потом и на жизнь обиженных «Ветерка»:
– Ненавижу содомитов.
Отвлекаясь в который раз от основной истории, зададимся вопросом: почему, за что наш герой так негативно относился к лицам нетрадиционной сексуальной ориентации, может быть, были у него какие-то связанные с этим истории?
Да, была одна, в студенческие годы Сергей Коромыслов смотрел однажды в кинотеатре фильм, когда вдруг почувствовал на своем колене руку сидящего рядом мужчины. Сергей покосился на него: мужчина был серьезный, в костюме, галстуке и шляпе, и, решив, что сосед спутал свое колено с чужим, поднял его руку и водрузил на его же колено, но спустя некоторое время действие повторилось… Только на третий раз до Сергея дошло, вспомнились какие-то рассказы, в которые он не очень верил, ужас и возмущение охватили его, и он взял соседа за бока, поднял над головой, вынес на улицу и поставил на землю, перепутав от возмущения верх с низом.
Но не тот малозначительный случай заставил о. Мартирия так жестко формулировать свою позицию в вопросе однополой любви, а его уединенные глубокие на эту тему размышления. Противоестественная эта любовь представлялась ему победой немощи над силой, за чем неминуемо последует страшная расплата. Как воевавшие, пережившие войну люди больше всего войны боятся, верующие по-настоящему больше всего боятся страшного суда, быть может, пережив его в своих молитвах, а о. Мартирий – человек истово, бескомпромиссно верующий, молился яро и самоистребительно. Ненавидя содомитов и борясь с ними, как казалось о. Мартирию, он тем самым хотя бы на мгновение оттягивал срок всеобщей человеческой за свои грехи расплаты.
Однако вернемся к прискорбному случаю с о. Иосафом.
Услышав от о. Мартирия о его ненависти, о. Афанасий-старый, тайно принявший монашеский постриг еще в советские времена, когда работал директором банно-прачечного комбината, человек исключительной чистоты и нравственности, который, если бы мог, сам поступил бы так же, тяжело и протяжно вздохнул.
– Жалею я тебя, плохо тебе здесь без меня будет, – сказал он и торопливо ушел, с трудом скрывая слезы.
О. Мартирий не понял тогда смысла сказанного, но когда в монастыре появилась епархиальная комиссия, возглавляемая все тем же о. Иосафом, подивился прозорливости настоятеля. Комиссия нашла такие финансовые нарушения, что о. Афанасий не мог больше оставаться на своем посту и был отправлен с глаз долой, как он сам говорил, в «поганую американщину». О. Мартирия старый о. Афанасий отстоял, дав наказ своему приемнику, новому Афанасию, беречь в лице о. Мартирия силу, что тот, пока мог, делал.
Но все равно – после памятного полета о. Иосафа на всем монастыре лежала теперь тень, и все знали, чья это тень…
Много можно еще рассказать о жизни, необычных поступках и своеобразных взглядах о. Мартирия, но, как говорится, пора и честь знать.
Да и что мы всё: о. Мартирий да о. Мартирий?
И ему – мир, и ему – война, и личная жизнь ему же, а что же о. Мардарий?
Помнится, обиженные считали о. Мардария довеском, полагая, что основной частью самого зловредного для их жизни человеческого продукта является все тот же о. Мартирий. Но данное утверждение, как, впрочем, и все остальные утверждения обиженных, глубоко ошибочно, и доказать это можно легко – на знакомом, из детства памятном всем примере. Что мы делали, купив в магазине кусок колбасы с довеском? Правильно – съедали его первым, едва выйдя на улицу. (А некоторые, признаюсь, и сейчас так делают.) Но если о. Мардарий – довесок, почему же мы его первым делом не «съели», то есть не описали на скорую руку его незамысловатую жизнь, чтобы потом с чувством, с толком, с расстановкой приняться за «основной продукт»? Что-то тут не то, да и понятно что: о. Мардарий никакой не довесок, он – фигура самостоятельная, и еще какая самостоятельная.
По натуре своей лидер, пассионарий, да что там – революционер, толстяк добровольно пребывал в тени своего старшего во Христе брата, и это был его выбор, сделанный не ради жизненных удобств и личной безопасности (какие удобства в монастыре мы знаем, и о какой безопасности можно говорить, если только за одну дорогу в зону их мотоцикл дважды перекувырнулся?), – а по зову сердца, и мы еще увидим правоту его сердечного выбора.
