Как уже говорилось, будущий о. Мартирий был женат и имел ребенка, правда, неродного. Жену звали Алена, она была дочерью известного советского писателя, гордилась отцом и заставляла гордиться им своего мужа. Сергей заставлял себя это делать, но у него плохо получалось. Писатель относился к зятю с насмешливым любопытством и встречал всегда одними и теми же словами «Ой ты, гой еси, добрый молодец» с ироничной, если не сказать презрительной интонацией. Впрочем, встречались они редко – писатель был большим писательским начальником, не то что на зятя, на дочь времени не хватало.
Сергей старательно прочитал все романы своего тестя. В них всё было хорошо и все были хорошие. Сергей встречал в своей жизни много хороших людей, но те были живые, настоящие, а эти – словно из жеваной бумаги слепленные. В каждом романе они боролись за советскую власть и побеждали, причем уже с первого абзаца было ясно – победят. Тесть был крупный, громкий, деятельный, но за всем этим чувствовались внутреннее безразличие и усталость. Нужно было в жизни обязательно успевать, и он успевал, но давалось это нелегко, особенно в последнее время.
Между прочим, это он приехал просить благословения на написание романа о возрождении православия в новой демократической России и, что интересно, не узнал в монахе своего бывшего зятя, а не получив желанного, такую потом кляузу в патриархию настрочил, что у настоятеля вновь были из-за о. Мартирия неприятности. А роман свой он все-таки написал и опубликовал – то ли «Возрождение» называется, то ли «Восхождение», то ли «Воскресение», нет, не «Воскресение», конечно же…
Изображая кипучую общественную и бытовую деятельность, дочь писателя Алена тоже была какой-то усталой, хотя толком еще не жила, все в ней было пресное, и даже ребенок был какой-то усталый, и рос скучно и неохотно.
Уход из семьи закончился первым в жизни Сергея запоем.
Совсем не хочется, но ради правды жизни и нашего повествования должно рассказать об этой периодически повторяющейся черной полосе в судьбе о. Мартирия, и в первую очередь в судьбе, потому что напасть эта досталась ему по наследству, но не по прямой, от отца, который выпивал, но не пил, а по боковой линии – от крестного.
Примерно раз в полгода о. Мартирий приходил в келью к настоятелю, клал перед ним свое монашеское облачение и наперсный крест, кланялся земным поклоном и уходил. Уходил в подряснике, а спустя две недели возвращался невесть в чем, один раз даже в галошах, подвязанных к ногам медицинским бинтом.
«Господь оставляет», – тоскуя взглядом, объяснял он свое состояние о. Мардарию накануне очередного запоя, а возвращался, радостно повторяя: «Вернулся! Вернулся!» – имея в виду вовсе не себя.
Отцы-настоятели – и старый Афанасий, и новый, как могли, пытались любимому иноку помочь: лично молились мученику Вонифатию, преподобному Моисею Мурину, а также Флору и Лавру, которые сами в свое время страдали от этого недуга. Командировали о. Мартирия в город Серпухов, где он часами простаивал на коленях перед Чудотворной иконой «Неупиваемая чаша», благодарно увешанной золотыми перстнями и цепями тех, кому помогло, но в случае о. Мартирия чуда так и не случилось. Была большая надежда на некоего о. Нестора, тоже монаха из далекого муромского скита, создавшего какую-то особую елейную соль, побеждающую алкоголь, делающую трезвенниками самых запойных пьяниц, но монах тот принадлежал старообрядческой церкви, и на общение с ним при всем своем желании о. Афанасий-старый благословить не мог.
Периодические вынужденные отлучки о. Мартирия монастырская братия ехидно называла «паломничествами» и нетерпеливо ждала его возвращения, чтобы в сравнении с ним еще больше возвыситься.
Боясь, что в миру с пьяным монахом случится что-нибудь непоправимое, о. новый Афанасий запретил ему покидать монастырские стены, и последние два года о. Мартирий совершал «паломничества» в своей трансформаторной будке.
«Запил Полкан», – не без удовольствия повторяла тогда братия.
В такие окаянные дни о. Мардарий как мог защищал своего друга и брата, не подпуская к будке любопытствующих, а по ночам, когда монастырские врата запирались, взбирался на сторожевую башню и пел своим удивительно красивым голосом «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, зриши мою беду, зриши мою скорбь», – пел так, что заслушивались все ненавидящие о. Мартирия, а иные не могли сдержать слез.
Наверное, в прежние старинные времена одно лишь такое «паломничество» стоило бы о. Мартирию его монашеского клобука, а если бы вдруг настоятель взялся пьяницу защищать, дошла, добралась бы праведная братия до самых церковных верхов и добилась бы расстрижения нечестивца. Сегодня жаловаться легче – не надо никуда ходить, снял трубку, набрал номер, представился – так, мол, и так, но никто в монастыре по этому поводу не звонил и никому не жаловался, однако не от избытка благочестия подобное недоносительство происходило. Это в те же прежние старинные времена первейшим монашеским искушением была похоть – злодейка-женщина во всей своей красе то и дело вставала перед изнуренными постом и молитвой иноками, а в наше время стоит перед ними злодейка с наклейкой.
Короче – пила братия.
Может, не так явно и не так трагически, как о. Мартирий, но положения дел это не меняло. Поэтому, посмеиваться над о. Мартирием – посмеивались, смеяться – смеялись, но бросить в него камень никто не решался, так как понимали – отлетит рикошетом и тебе же в лоб угодит.
Нет, не все, конечно, были там и такие, кто ни-ни, ни капли в рот не брал, но про них сказал однажды о. Афанасий-новый с горечью: «Лучше б пили…» – настолько никчемный это был народ. И все-то они в «благочестие» превращали, даже плохо скрытое сквернословие. «Удружит» один брат другому в каком-нибудь деле, подсуропит, и тот с обидой ему потом выговаривает:
– Ну, спаси Господи, брат…
А тот на дыбки:
– Это меня спаси Господи? Да это тебя спаси Господи!
Тут третий, такой же, рядом оказывается.
– В чем дело, братья?
– Да он мне «Спаси Господи» сказал.
– Ты так ему сказал?
– Сказал и еще скажу! А ты иди, куда шел.
– Ах так! Ну, тогда я вам обоим скажу: «Спаси Господи!»
И пьющая, и непьющая, враждовала братия не только с о. Мартирием, но и между собой, может, этого его и спасало.
Что же касается самого о. Мартирия, то он как раз ни с кем не враждовал, желая со всеми дружить, но надо признать, это не получалось.
Взять, к примеру, прискорбный случай с о. Иосафом, которого он не только буквально перекинул через монастырскую ограду, но и, уже образно говоря, всю монастырскую братию в разные стороны разметал. Никто не спорит, привычка о. Иосафа во время братской трапезы класть свою ладонь на колено рядом сидящего брата – немного странная и где-то даже неприятная, но, зная, кто такой о. Иосаф и сколь много значит он для монастыря, можно, как говорится, и потерпеть. Ведь о. Иосаф – не простой монах, а главный экономист епархии, имеет прочные связи не только в губернской столице, но и в первопрестольной. Все терпели, все молчали, и только о. Мартирий решил привлечь к своей персоне внимание, когда за трапезой рядом с ним о. Иосаф оказался.
