Так что я лично думаю, хочу думать, уверен просто, что не убил наш герой в своей жизни никого, кроме, может быть, прихлопнутого на собственном лбу комара…
Между прочим, этот же самый вопрос задал о. Мартирию однажды, страшно волнуясь, о. Мардарий, и, нахмурив брови, недовольно мотнув головой, тот ответил.
– Воевать не значит убивать.
Вот так: «Воевать не значит убивать», тема закрыта, и довольно об этом, перейдем, наконец, к личной жизни нашего героя.
Глава восемнадцатая
Личная жизнь о. Мартирия
Будущий о. Мартирий рос быстро, а мужал еще быстрее – мужиком его впервые назвали еще в отроческом возрасте.
Отрок ростом в метр девяносто, забавы ради скручивающий гвозди «сотку» в свиные хвостики, Сережа рос существом мечтательным и нежным. Единственный ребенок в семье, он был целью и смыслом существования отца и матери – простых необразованных людей.
Жили трудно, питались скудно, а чтобы не протянуть в забое ноги от шахтерского «тормозка», состоявшего обычно из двух ломтей черного хлеба с толстым слоем маргусалина – полутехнического жира, выдаваемого в местном магазине за пищевой, как и все вокруг, Коромысловы держали в сараюшке поросенка, выкармливали его, чем могли, и резали неизменно под октябрьские праздники. Чтобы не слышать предсмертного поросячьего визга и не видеть, что будет потом, с раннего утра отрок-великан убегал из дома, взбирался на вершину старого погасшего террикона, которые называли породой, и, стараясь не думать о том, что происходит сейчас у их сарая, любовался окрестностями: работающими шахтами с сизыми дымящимися терриконами, голыми бугристыми огородами, облупленными бараками, в одном из которых жил он, серыми убогими сараями и еще более убогими дощатыми уборными – любовался, искренне считая, что нет на свете ничего красивее и лучше, чем эта его малая родина.
Но однажды отрок никуда не побежал, а подошел к отцу, протянул руку и потребовал: «Дай!»
Мать стояла рядом и, сразу всё поняв, прижала ладонь ко рту.
Отец растерянно улыбался.
Стоя прямо и твердо и глядя исподлобья, будущий о. Мартирий повторил свое требование: «Дай!»
Рядом стоял крестный – дядя Петя.
Дядя Петя закалывал, или, как там говорили, резал свиней трофейным немецким штык-ножом с орлом и свастикой на рукоятке – для этого дела его многие в округе приглашали.
Они с отцом уже опалили хрюшку паяльной лампой до черноты, оскоблили ножами до теплой лакомой желтизны, отмыли принесенной матерью в ведрах горячей водой и теперь разделывали. Брюшина была взрезана, грудная клетка разрублена, и внутри ее стояла и тревожно парила густая темно-красная кровь.
В тех местах был такой варварский обычай – режешь свинью, выпей ее крови, считалось почему-то, что она прибавляет мужественности и силы, и хотя обычай этот мало кому нравился, все ему следовали.
Отец зачерпнул кровь кружкой, протянул сыну и почти равнодушно сказал:
– Ну, на…
Отрок взял ее, выпил в три больших глотка и стоял, гордо улыбаясь, с алой полоской над губой, где только-только начали пробиваться усы.
Мать заплакала, а отец засмеялся, хотя ему тоже хотелось заплакать, один дядя Петя одобрительно поддержал:
– Правильно! А то как бы ты мужиком стал? Никак!
Дядя Петя жил худо, а из жизни ушел – хуже некуда. Как мстительно сказала жена его Клавка: «Свинской смертью подох». Это было жестоко и несправедливо, но отчасти правдиво.
За свою жизнь дядя Петя заколол не один десяток, а может, и сотни хрюшек, и одна из них, своя, стала причиной его преждевременной смерти.
Во время запоя, которые случались с дядей Петей два-три раза в год, он сидел у себя дома с дружками, которые всегда на этот период к нему подгребали, и мирно беседовал на разные темы.
– А как это – выпить и не поговорить? – спрашивал сам себя дядя Петя и сам себе же отвечал. – Никак!
Запой – неприятность бесспорная и даже, можно сказать, беда, но для дяди Пети была и благом, потому что в это время он делал то, что хотел, а не то, что должен. В размышлениях о жизни дядя Петя так определял свою в ней роль: «В шахте я вол, на огороде – ишак, в семье – скот». Жена Клавка открыто его презирала и всячески помыкала, из-за чего была с ним на ножах. (Сережина мать жалела «братика», поддерживала и чем могла подсобляла.)
Когда же у дяди Пети случались запои, его место в жизни и семье кардинально менялось – он становился в ней хозяином. Жена Клавка, две их дочки – обе вылитая мать и чем-то напоминающая Клавку кошка ховались по соседям и голоса не подавали. Вот во время одного такого, последнего своего запоя дядя Петя сидел за самогоночкой у себя дома и беседовал с друзьями-товарищами, и одному из них захотелось вдруг свеженькой свиной печенки, ну просто смерть как захотелось! Дядя Петя для друзей – всё, молча поднявшись, пошел в сарай, сунув по пути за голенище штык-нож, вытащил из закута небольшую еще хрюшку, привычно ткнул ее трофейным оружием под левую лопатку, распанахал одним взмахом, вырезал аккуратно, чтобы не задеть желчь, называемую в тех местах горечью, принес желанную печенку домой, изжарил на сковороде, и все с удовольствием ее поели. Когда друзья повалились и заснули, дядя Петя, который во время запоев не спал, а только ненадолго время от времени задремывал, пошел в сарай, чтобы опалить хрюшку и разделать ее, как положено, но, наливая бензин в паяльную лампу, пролил его, и, бросив свинью в погреб, оставил это дело до утра. Утром вернулся, спустился в погреб и чиркнул спичкой. Скопившиеся за ночь пары бензина взорвались с такой силой, что вздыбилась крыша сарая, и в образовавшуюся прореху фонтаном взлетели испуганно кудахтающие куры. День был воскресный, все выскочили из барака на улицу, а увидев шагающего навстречу человека, перепугались еще больше.
Это был кусок красного человеческого мяса с руками и ногами и недоумевающими глазами.
Дядя Петя шагал широко и бодро, срывая на ходу лохмотья приварившейся к телу нейлоновой рубахи. Заметив пятящихся от ужаса людей, он попытался улыбнуться, развел виновато руками и упал.
Протянув в страшных мучениях неделю в больнице, дядя Петя умер.
Сережа служил тогда в армии, на похороны его не отпустили, сказав, что крестный отец – не родной, а чтобы не сбежал, посадили на гауптвахту.
Сергей не видел своего крестного мертвым, и, может быть, потому тот оставался для него живым.
А с выпитой кружкой свиной крови была потом морока, не говоря уж о том, что Сергея чуть ли не вывернуло наизнанку. Когда, уже будучи взрослым, Кромыслов впервые прочел Библию, он узнал, что в крови животных заключена их душа, и не на шутку испугался, прислушиваясь, не пробивается ли в его голосе поросячье хрюканье, и даже трогал свой копчик. И, уже послушничая в монастыре, долго каялся в той выпитой кружке свиной крови, жестоко, самоистребительно постился, пока не почувствовал облегчение. Но это так, к слову.
