Ну хорошо, о. Мартирий и о. Мардарий, а еще что?
Кем они были, как раньше говорили, до семнадцатого года, не родились же они в подрясниках?
Вопросы эти не праздные, не риторические, а актуальные и сугубо практические. В самом деле, если до известных в стране перемен эти и подобные им люди в черном были такими же, как мы, то почему сегодня они говорят, а мы слушаем, они поучают, а мы внимаем, они порицают, а мы каемся, почему, в конце концов, мы доверяем им так, как не доверяем даже своим родным и близким, выдавая совершенно секретную о себе информацию, – доверяем настолько, что иногда возникает досада, охватывает раздражение, что хочется бросить все и уйти.
Это что касается верующих, точнее воцерковленных, но ведь и те, кто в церковь ни ногой, кто из убеждений своих, из памяти детства, отрочества и юности лба ни разу не перекрестил – они еще больше на этих людей в черном досадуют и раздражаются. Раздражение – чувство неопасное, что-то вроде сенной лихорадки, от которой никто не умирал, но тем не менее – неприятное, и самое лучшее средство данную неприятность преодолеть – это знание причин, вызывающих раздражение.
Может быть, наше знание о прошлом этих двух друзей и окажется тем целительным от него средством?
Хочется на это надеяться…
Нет, нет – нам это непременно нужно знать, без этого наша история остановится, потому что автор просто не решится шагнуть в пучину неотвратимо надвигающихся, еще вчера немыслимых событий, не рассказав об о. Мартирии и о. Мардарии все, что лично о них знает и что слышал от других.
Но чтобы в дальнейшем решительно двинуться вперед, мы должны сейчас отступить назад.
Итак, вперед – назад?
Вперед, читатель!
Глава шестнадцатая
О. Мартирий и мир
О. Мартирий не любил мир, и мир отвечал ему тем же.
«Ненавижу содомитов», – сказал о. Мартирий, приказав не подпускать к храму ближе чем на сорок метров тех, кого называют опущенными, кто сами себя называют обиженными.
Но сразу оговоримся – это бескомпромиссное чувство было напрочь лишено осуждения. «Разве мы осуждаем вшей, посыпая голову вшивого дустом?» – спрашивал себя о. Мартирий и сам же себе отвечал: – Никак!» Ненависть о. Мартирия к миру носила характер деятельный, содержательный – на пустое осуждение у него просто не оставалось времени, и получалось, что это не совсем ненависть или даже совсем не ненависть.
Но и не любовь, конечно, ибо какая может быть любовь к тем же содомитам, разве что содомская…
Решительно отсекая обиженных от храма, строго-на-строго запретив им к нему приближаться, о. Мартирий при этом нисколько не самоуправничал, а всего лишь выполнял поучения отцов церкви – великих и помене, а также предписания на эту, во все, оказывается, века актуальную тему вселенских соборов, которые не раз цитировал просвещенный в истории церковного строительства о. Мардарий.
Логика о. Мартирия была проста: чтобы спасти зараженный болезнью организм, нужно первым делом локализовать очаг заражения, и, лишенная связи со здоровой тканью, которой питается, зараза начнет пожирать самое себя – до полного очищения и выздоровления. Да, будет больно, да, скорее всего, что-нибудь отомрет и даже, возможно, отвалится, но разве можно бояться потерять часть, если речь идет о целом? Чтобы ответить на этот вопрос, не нужно даже прибегать к помощи Писания, где прямо так и сказано – настолько это очевидно.
Но действие равно противодействию… «Ненавижу содомитов», – сказал о. Мартирий, и содомиты – обиженные ИТУ 4/12-38 платили ему за это звонкой монетой, не просто ненавидя, но от всей души желая скорой и мучительной смерти в дороге или в зоне.
Но ладно зона, этот земной ад – как его невольные обитатели могут относиться к монаху-ортодоксу? Однако и в монастыре, образе рая на земле, не сложились у о. Мартирия отношения с такими же, как он, православными.
Надо сразу и прямо сказать: не любила монастырская братия о. Мартирия, не любила и боялась. Нет, никому из них не пришлось отведать его могучих кулаков – им достаточно было видеть, как гнал однажды о. Мартирий двух дюжих бандюков по обители до монастырских врат и за ними еще километра полтора…
Лет пять назад обнаглевшие вконец к-ские бандиты решили обложить данью монахов, потому что те остались последними, кто такой данью не был обложен. Прислали двух устрашающего вида «быков», и первым, кого они в монастыре встретили, оказался о. Мартирий. Тот долго не мог взять в толк, чего от него хотят, – бандиты сами нередко жертвуют на монастыри, дают деньги, чтобы денно и нощно замаливали там их прошлые, настоящие и будущие грехи, эти же требовали жертвы от монастыря.
Могу даже рассказать, как дело было… Поздоровались, то да се, про погоду поговорили, а потом один достал из кармана металлический рубль и, крикнув: «Лови!» – подбросил монету, ловко закрутив ее пальцем. И о. Мартирий поймал. Автоматически, что называется, даже подумав, что это жертва на храм. Но делать этого, оказывается, было нельзя ни коем случае, потому что данное действие означает, что теперь ты у них под крышей. То есть не они приносили жертву монастырю, а монастырь должен будет теперь периодически приносить им мзду. Даже когда речь зашла о сумме, о. Мартирий все еще не мог ничего понять, а поняв наконец и перекрестившись, такой дал им мзды…
«Быки» неслись, как два обделанных козленка, и, отбежав на безопасное расстояние, хлюпая расквашенными носами, раздирая заплывшие веки, пришепетывая и присвистывая, пообещали завтра же «на пяти джипах подсосаться», в которых будут сидеть «двадцать конкретных пацанов с калашами», которые же «всех вас здесь, бородатых козлов, замочат».
Хорошо, что братия не слышала эту угрозу, а то был бы в обители переполох. Нет, монахи не стали бы варить смолу, чтобы лить ее на головы наступающих супостатов, а кинулись бы наверняка в ближайшее отделение милиции, строчили бы там заявления с требованием оградить, защитить, наказать – короче, явили бы себя миру во всем своем несовершенстве, если не сказать – ничтожестве.
О. Мартирий угрозу слышал и отнесся к ней со всей серьезностью. Выстрогав ночью здоровенную дубину, весь следующий день он простоял у монастырских врат, сменив по договоренности дежурного вратаря. Неизвестно, чем закончилась бы его новая встреча с бандитами, но обещанный приезд так и не состоялся.
Хотя выезд был.
Правда, «подсасывались» бандиты не на пяти джипах, а на трех «девятках», а про калаши и теперь ничего неизвестно, но известно точно, что ровно на половине пути первая девятка на скорости сто тридцать километров в час вылетела на полосу встречного движения, встретилась с идущим на скорости восемьдесят «КРАЗом» и продралась там аж до третьей оси, оставив по пути грязные ошметки человечины, лохмотья спортивных костюмов и обрывки золотых цепей. Перепуганного водителя «КРАЗа» бандиты пальцем не тронули, они сами перепугались так, что, постояв в молчании над останками товарищей несколько минут, сели в оставшиеся две «девятки» и, не помышляя больше о мести, развернулись и двинулись обратно, не превышая предельно допустимой скорости.
