Поскольку Игорек не сам пришел к своему выходу из жизни, а кто-то неведомый привел, то ему же, неведомому, он тогда это право и предоставил, мол, сам решай.
А тот не стал медлить…
Шел Игорек однажды по промке, пинал от тоски носком башмака камушки, а один не камушком оказался, а клубочком, в который был свернут отличный шелковый шнурок. Может, для себя кто готовил, но потерял, а Игорек нашел. Положил в карман, пришел в мехцех, открыл свой шкафчик, и вдруг – да вот же оно, то место, как это раньше его не замечал! Шкафчик капитальный – не шелохнется, а внутри железный прут приварен – не прогнется и не обломится. И место тихое, как в «Ветерке» говорят – безветренное. Правда, если крикнуть на прощание, например: «Фуфлыжники», никто не услышит, но, как говорится, и на том спасибо.
И с каким-то неведомым облегчением Игорек привязал к железному пруту шнурок и легко, натренированно сладил петлю. Там были еще люди, но его не видели. Без малейшего волнения Игорек сунул в петлю голову, затянул на шее и хотел уже упасть, но тут кто-то страшно, как на пожаре, закричал:
– Монахи крест привезли!
И непонятное волнение охватило вдруг Игорька: какие монахи, какой крест, куда привезли, зачем? Понять это все вдруг захотелось, а чтобы понять, надо было все своими глазами увидеть.
…Как и тогда, в день несостоявшегося самоубийства в мехцехе было холодно и пустынно. Игорек прошел мимо длинного ряда шкафчиков и остановился у своего. Здесь решалась его судьба тогда, здесь же она решалась теперь. Прочитав шепотом «Отче наш», Игорек вставил ключ в скважину и осторожно открыл дверцу.
Левита не было, как не было его утром.
Игорек задумался.
Он оставил общину, уверенный в том, что успеет обернуться до подхода монахов, но теперь можно было не торопиться.
Община и все с нею связанное как-то вдруг перестали его интересовать. Его интересовал тот, кто его так жестоко кинул. «Этот не кинет», – подумал Игорек с первого на него взгляда, впервые за много лет так про человека подумал, а он взял и кинул. Он был умный, несомненно умный, и Игорьку захотелось найти его сейчас и, глядя в глаза, спросить: «Как ты думаешь, брат, почему Левит?»
И – всё!!!
И если тот не ответит, Игорек ничего ему не сделает, даже пальцем не тронет, как того Степана…
Неподалеку возился с железякой мужик. Игорек напряг память и вспомнил, что зовут его Конь.
– Конь, – позвал он.
Мужик оторвался от железяки.
– Ты не знаешь, где сейчас чушки работают? На каком дальняке?
– На Большом вроде, – ответил Конь после паузы.
– Вроде или точно?
– Вроде точно…
«Вроде точно»… От нахлынувшей тоски снова захотелось курить, но просить у Коня не стал, сплюнул горькую слюну и двинул на Большой.
На границе двух локалок сидел в «стакане» старшина Гуляйкин, курносый, курчавый и глупый. Может быть, вследствие своей курносости и курчавости он был человеком незлым и даже дружелюбным, но глупость делала его непредсказуемым. Гуляйкин охотно брал, но никогда не считал за это себя обязанным. Такой был человек, и с этим приходилось считаться. Увидев сверху приближающегося Игорька, Гуляйкин широко улыбнулся и в нарушение инструкций стал спускаться вниз. «Чего это он?» – недоумевал Игорек, сам на всякий случай улыбаясь.
Старшина хохотнул и, изобразив движением рук и тела неприличный жест, сообщил чрезвычайно радующую его новость.
– Ну что, вы теперь через своего кота с Хозяином породнились? Ха-ха-ха!
Игорек на всякий случай кивнул, а про себя подумал: «Вылитый наш Дурак, только в Бога не верит».
– Чего, не знаешь еще? – От радости Гуляйкин даже притоптывал сапогом по подмороженному асфальту.
Игорек не сказал ни да, ни нет, потому что не знал, какое из этих слов может открыть автоматический замок железной калитки.
– Ваш котяра хозяйскому бобику засадил по самое некуда! Чего, не веришь? Я своими вот этими глазами видел! Только шерсть летела! Хочешь, на закури. – Гуляйкин протянул сигарету не от щедрости, а от переполненности чувств.
«Ну, вот и закурил, прости, Господи», – подумал Игорек, жадно затягиваясь и делая вид, что слушает с интересом и удивляется. А Гуляйкин продолжал живописать душераздирающую сцену изнасилования церковным котом хозяйской собачонки, которое якобы произошло час назад прямо перед Белым домом.
Игорек настолько в это все не верил, что даже не обрадовался возможному возвращению Котана.
– Вы, говорят, кота своего уже похоронили, а он воскрес и такое уделал! Хозяйка, говорят, чуть не умерла! «Я убью тебя!» – радостно усердствовал, изображая Фотинью, Гуляйкин.
Упоминание ее в таком, казалось бы, приятном контексте не порадовало Игорька, потому что и в это он не верил. Вспомнилась слышанная где-то фраза: «Мир сходит с ума». «Мир сходит с ума, а первым прапорщик Гуляйкин», – развил мысль Игорек.
– Как вашего кота зовут? – поинтересовался Гуляйкин, возвращаясь в свой «стакан».
– Чарли, Котан то есть…
– Молодец, Чарли-Котан! – одобряюще крикнул сверху Гуляйкин.
Замок щелкнул, калитка открылась, и Игорек оказался в спортзоне. Вдалеке, как корабль, возвышался дальняк Большой. Перевозбужденный Гуляйкин даже не поинтересовался, куда Игорек направился, но и он от растерянности не спросил, есть ли в Большом пидоры.
А их там не оказалось.
На всякий случай Игорек прошел весь дальняк от края до края и на выходе обнаружил на полу тлеющий окурок: «Убегаете? – подумал он с просыпающимся азартом охотника. – От меня не убежишь!» И заторопился туда, где возвышался в темноте дальняк Спортивный, а где-то за ним находился пока невидимый Дальний.
Здесь на границе локальных зон сидел прапорщик Жижин, человек желчный и на редкость тупой. Этот не смеялся, как Гуляйкин, и не спрашивал, как зовут церковного кота, из чего Игорек окончательно утвердился в мысли, что у Гуляйкина съехала крыша. Когда Игорек осторожно спросил, не видел ли тот кого из 21-го отряда, Жижин усмехнулся и напомнил: «Отвечать на вопросы заключенных не имею права». А требовать с Игорька за проход три банки печени трески право имел! Игорек пообещал принести в следующее дежурство, зная, что обещание это придется вспомнить – Жижин забывчивостью не страдал.
– Если доживу, – прибавил Игорек к своему обещанию.
– Доживешь, куда денешься, – проскрипел Жужин и открыл скрипучую железную калитку.
«Доживу, куда денусь!» – сердито повторил про себя Игорек.
Дожить до конца срока, чтобы всласть пожить на воле, надеялись многие, за исключением разве тех же чушков. Но на деле это мало кому удавалось, потому что почти никто при этом не учитывал фактор беспрерывности времени и всего в нем происходящего. Годы, проведенные в зоне, на воле напоминали о себе – взглядом и выражением лица, осанкой, привычками, словечками, дурацкими, сделанными сгоряча наколками, отчего желанная когда-то воля тоже оказывалась зоной, хотя и расширенной.
