И, чтобы не быть обманутым, Игорек обманывал сам – в большом и малом, в мелочах, во всем.
Правда оказалась опасной и страшной, как сама жизнь.
Та страшная и опасная жизнь-однодневка вошла в относительно спокойное русло и сделалась даже отчасти приятной, когда в Ростове-на-Дону Игорек прибился к компании взрослых наркоманов, которые один за одним на его глазах отправлялись, как сами с горькой усмешкой говорили, «в края лучшей охоты». Глядя на них, Игорек отпустил себе года три жизненного срока, но жизнь распорядилась иначе – бросила на зону, чем сняла с иглы, и Игорек долго недоумевал, не понимая, зачем он ей нужен, пока не почувствовал в своих руках власть.
И вот теперь власть, а значит, и жизнь уходила из его рук, утекала, как вода из ладоней, просачиваясь сквозь пальцы. Игорек страшно не любил те ситуации, в которых он не понимал смысла и значения вещей, ситуацию составляющих. Вот и с Левитом – не понимал, почему Левит, а спросить было не у кого. Дважды Игорек просил прочитать ему этот библейский текст – один раз Шуйцу, другой Десницу, и те читали, недоумевая, потому что Игорек не любил Ветхий Завет, говоря: «Ветхий он и есть ветхий». Игорек слушал, внимательно слушал, но ответа так и не нашел. «Пособие для ветеринара, а не священный текст», – подумал он тогда, но вслух этого не произнес, чтобы соратники не заподозрили его в богохульстве. Игорек надеялся завтра, после сдачи трижды переписанного Левита, исповеди и причастия спросить о. Мартирия: «А все-таки, почему Левит?» – и получить наконец ответ, правда, совсем слабой надеждой надеялся. Было время, когда он легко общался со своим духовным отцом, но мыши, Рубель с его художествами и, наконец, Левит превратили духовного отца в чужого дядьку. И страшно представить, чем закончатся их отношения, если, придя на промку, он откроет свой шкафчик, второй ключ от которого дал переписчику, а там ничего нет…
Шкафчик под номером 33 числился за Игорьком с тех пор, когда он еще работал на промке и оставил его за собой для таких вот полуконспиративных дел, платя по мелочи начальнику мехцеха за аренду.
Два года назад Игорек там еще трудился – зажимал в тисках грубо вырубленную железную пластину и обрабатывал рашпилем края.
Норма – сто штук в день.
За невыполнение наказывали урезанной пайкой, грозили ШИЗО.
Это продолжалось целых три года, отчего жизнь сделалась сторонней и бессмысленной.
И однажды Игорек заметил, что начал петли вязать.
О, петля, лучший друг заключенного! Не будь тебя, что бы ты делал, о чем бы думал и мечтал в такие вот беспросветно-серые, бесконечно-долгие осенние вечера?
В безысходности зэковской жизни петля очень часто представляется единственным и желанным выходом.
И в самом деле – чем не выход?
Проигрался в карты – получите, дружки, должок!
Прислала жена письмо, что сошлась на воле с другим, – поздравляю, дорогая, совет тебе и любовь!
Заныкали дачку на КПП – подавитесь, сволочи!
Закрысили в отряде пачку сигарет – курите, гады!
Сколько перевидал их Игорек – посиневших, с вываленным языком и залитой слюной грудью, обделавшихся по полной – поганая смерть, позорная, грязная! За свою короткую жизнь Игорек имел множество разнообразных возможностей с ней навсегда проститься: от иглы, заточки, пули, спецназовского башмака, от чего угодно, но не от петли. Причем он прямо так и формулировал: «От чего, от чего, но только не от этого».
И вдруг петельки стал вязать…
Даже не заметил, как это началось, а заметив, удивился.
Попадет в руки какая веревочка, ниточка или мягкая проволочка, и тут же им какая-то непонятная задумчивость овладевает, и, весь во власти этой задумчивости, петельку вяжет для маленького какого-то человечка.
Усилием воли запретил себе Игорек подобные действия совершать, да видно, от личной его воли уже мало что зависело.
И в целом атмосфера в «Ветерке» была тогда соответствующая, что-то вроде эпидемии самоубийств, а когда кран-балку в мехцехе поставили, начался самый настоящий бум. Кто-то, не припомнишь уже кто, первым догадался поставить технику на службу человеку. Легко и просто – опустил перемычку, привязал петлю, пульт в руки – и на подъем! Зэки – народ азартный, соревнование устроили – кто выше поднимется. И тщеславный – посмертная, но слава. Комиссии, то-сё, Хозяин рвал и метал, но без кран-балки в мехцехе тоже нельзя. Ключи оставили только начальнику, строго-настрого ему было запрещено кого-либо рядом с кран-балкой одного оставлять, он и не оставлял, зато сам однажды остался, выше всех начальнику мехцеха подняться удалось – два метра двадцать два сантиметра – в книгу рекордов «Ветерка» был записан, посмертно, разумеется.
Уже потом, когда, так же неожиданно, как началось, наваждение закончилось, Игорек анализировал то свое состояние и сделал вывод, что регулярная трудовая деятельность для него неприемлема – как если бы горного орла заставили ежедневно вместе с курами в тесной придорожной пыли и теплом навозе ковыряться и довольно с ними кудахтать. А еще позже нашел в Писании соответствующие слова: «Где будет труп, там соберутся орлы».
Верно, трупа Игорьку не хватало, отчего сам чуть трупом не стал.
«Ну, так – значит так», – согласился тогда он.
Всех повесившихся в зоне можно было разделить на публичных и приватных, на явных и тайных.
Первыми были те, кто факт своего самоубийства делал фактом общественной жизни – они уходили в небытие так, чтобы все потом ахали и охали, горячо обсуждая предсмертную записку на четырнадцати страницах, как будто сами собирались при этом обсуждении присутствовать, в президиуме восседая. Такие и вешались на кран-балке, чтобы пришедшие из столовой с обеда увидели, как тот, кто еще час назад вместе с ними поганую землю топтал, пребывает теперь на недосягаемой высоте.
Самоубийц непубличных, тайных, общественное мнение не интересовало – эти вешались где попало: в сортире или каком закутке – свяжет бедолага пару длинных шнурков, прихватит один конец к батарее отопления, просунет кое-как башку в петлю, сцепит привычно руки за спиной и – падает вперед лицом, не боясь нос расквасить.
Образно говоря, первые уходили, громко хлопая дверью, вторые ее тихо за собой прикрывали, но в основе того и другого лежало одно. Это на воле наивные люди, узнав, что такой-то в тюрьме повесился, делают сочувственно-торжествующий вывод: «Совесть замучила». Но совесть здесь ни при чем, с совестью всегда можно договориться, не из-за преступления вешались – из-за наказания, считая его несправедливо большим, не раскаяние – обида затягивала на шее петлю.
По личностным характеристикам Игорек был, несомненно, человеком общественным, но кран-балка вызывала у него насмешливое презрение, потому кто только на ней не висел, да и не любил технику Игорек. Но и в сортире мордой вниз в трех сантиметрах от загаженного пола лежать было западло. Единственное, что хотелось, – крикнуть напоследок всем что-нибудь, что надолго запомнится, но как это сделать, он не представлял.
