Но и осуждающие, и возвышающие сравнения исповедующего о. Мартирия со столбом, со столпом ли (что, впрочем, кажется, одно и то же) не были точны. Большой, а в сумраке храма казавшийся огромным, более всего о. Мартирий напоминал вопросительный знак – суровый и неотвратимый.
С чем еще можно сравнить о. Мартирия во время исповеди? Быть может, с рыболовным крючком, на остро заточенное жало которого безжалостно насаживался кающийся грешник? Этот добычливый ловец человеков не выуживал грехи из темных омутов сердец, не применял усилий для выдавливания всякой гадости из больных загноившихся душ, не выспрашивал, не допрашивал, а, молча склонившись над кающимся, нависнув над ним грозным утесом – стоял и ждал, стоял и ждал, стоял и ждал, и это безмолвное и неотвратимое стояние и ожидание понуждало грешника начинать движение вспять – в прошлую свою жизнь, слепо там бродить, натыкаясь на забытые чуланы памяти, взламывать их забитые двери и в темноте, духоте, пыли и паутине обнаруживать то, что за давностью лет казалось несуществующим, и от этих неожиданных и неприятных находок перехватывало вдруг дыхание, начинало есть глаза так, что выступали слезы, – однако то не были еще очищающие и облегчающие слезы покаяния, а всего лишь аллергическая реакция на свое прошлое, первый шаг перед гибельным и очистительным падением в бездну собственной памяти.
Не всем подобная дотошность нравилась, кое-кто даже сравнивал исповедь с допросом, но неправомерность подобного сравнения доказывалась уже тем, что на допросе, хотя бы юридически, главенствует принцип невиновности допрашиваемого, исповедь же с самого начала предопределяла несомненную и тотальную вину исповедуемого.
Женщина мужественная, натура цельная, рассуждающая здраво и мыслящая логически, Наталья Васильевна Нехорошева попыталась однажды разомкнуть этот, как ей казалось, замкнутый круг, но все кончилось в буквальном смысле слова плачевно. Решив по своему обыкновению взять быка за рога, Наталья Васильевна подготовилась к очередной исповеди так, что ей не в чем было каяться: каждый свой день она начинала с молитвы и молитвой же заканчивала, целиком, без купюр, вычитывала утреннее и вечернее правило, строго постилась по средам и пятницам, читала только душеспасительное, телевизор же не смотрела вовсе, не завидовала, не гневалась, словом – не грешила. К сказанному не лишним будет прибавить следующую интимную подробность: когда законный ее супруг Николай Михайлович Нехорошев как-то под утро вызвался вдруг исполнить свой супружеский долг, что, надо сказать, случалось нечасто и всегда получало немедленный положительный отклик, – последовал ее твердый отказ, но, что тоже очень важно, в необидной для мужского самолюбия форме, с объяснением причины отказа – то утреннее предложение поступило как раз накануне исповеди.
Придя вечером в храм, Наталья Васильевна буквально физически ощущала собственную душевную чистоту, отразившуюся в девственно чистом листе бумаги, который она и положила на аналой перед о. Мартирием. Тот, однако, на листок не глянул, а, как всегда на исповеди, стоял и ждал. Наталья Васильевна посмотрела на него сочувственно и, чтобы не тянуть кота за хвост и никого не обременять бесплодным ожиданием, негромко, но твердо объявила:
– У меня нет грехов.
О. Мартирий вскинул густые жесткие брови.
– Совсем?
– Совсем, – ответила Наталья Васильевна с легкой улыбкой, которая ей очень шла.
– Ни единого? – дрогнувшим голосом попытался уточнить монах.
– Ни единого, – успокоила его женщина.
– Святая, безгрешная Наталья, – вдруг прошептал о. Мартирий, пятясь, не в силах в это поверить, но тут же остановился, поверил, радостно улыбнулся и, откинув туловище, так торжествующе заголосил, что закачались не только огоньки в лампадках, но и сами лампадки.
– Свя-та-ая, безгрешная Наталья!!!
Все находившиеся в тот момент в храме замерли в испуге непонимания, ожидая со страхом, что же будет дальше. А дальше – больше, дальше – страшнее! Выстрелив дуплетом коленными суставами, о. Мартирий с грохотом повалился на пол и, протягивая к Наталье Васильевне ручищи, забасил жалобно и плаксиво:
– Прости меня, святая безгрешная Наталья, что аз, недостойный иерей, рядом с тобой, как равный с равной, стоял! – И, бросив возмущенный взгляд на растерянную паству, грозно ее укорил: – Что стоите, олухи царя небесного? На колени!
В ответ на пастырский призыв все так и повалились на пол, но как-то не по-церковному, шумно, потешно – многие начали уже догадываться, что этот понарошечный спектакль устроен о. Мартирием во спасение возгордившейся Спицыной души, а первыми все поняли конечно же сестры: стоящие на коленях Светлана Васильевна и Людмила Васильевна смотрели на попавшую в ужасный просак Наталью Васильевну с любострастным интересом и, что удивительно, без малейшего сочувствия к подруге. А о. Мартирий тем временем размашисто перекрестился и сочно ударился лбом об пол у носков обуви Натальи Васильевны – как вогнал в половицу гвоздь-сотку. Следом точно так поступили остальные, и в храме словно застучали молотки на строительстве дома в большой и дружной сельской семье – весело застучали.
Уже все всё понимали, и только разумная Спица словно лишилась разума. Она покровительственно смотрела сверху вниз на рабски выгнутые спины, и ее тонкие губы кривились в усмешке. Быть может, Наталье Васильевне казалось, что стоящие перед ней на коленях маленькие грешные людишки, как холопы, ей, безгрешной, теперь по праву принадлежат, но сама себе она уже, кажется, не принадлежала. В храме сделалось тягостно тихо, что случается в природе перед страшной грозой, которая, может, будет, а может, и нет. Никто не знал, каким окажется финал этого неожиданного для всех спектакля, да и сам его режиссер – о. Мартирий вряд ли это знал, продолжая упираться в пол коленями, локтями и лбом.
И – грянула гроза!
Имевшая, как мы знаем, в кругу своих сестер шутливое прозвище Лошарик, Наталья Васильевна выпятила вдруг грудь, тряхнула головой, как если бы имела гриву и громко, совершенно по-лошадиному заржала. Это было так неожиданно, так странно и так страшно, что все, кто в тот момент находился в храме, тут же постарались все это забыть и никогда больше не вспоминать – видимо, ржание Натальи Васильевны было из разряда тех явлений, какие человеку понять нельзя и поэтому не следует помнить. Что-что, а стыд на зоне – понятие теоретическое, не до стыда, когда речь идет об элементарном выживании, но в тот момент всем было так за Наталью Васильевну стыдно, что никто не решался даже на нее взглянуть. Один о. Мартирий выпрямился и, продолжая стоять на коленях, смотрел на прихожанку глазами, полными жалости и сострадания.
– Господи, что это со мной? – не увидев, но, видимо, почувствовав этот взгляд, растерянно пробормотала Наталья Васильевна и выбежала из храма. Логичным было бы предположить, что все услышали тогда топот лошадиных копыт, но чего не было, того не было – только торопливые женские шаги и стук закрывшейся двери.
Исповедовав в тот вечер всех желающих, о. Мартирий не пошел, как обычно, в трапезную ужинать, поручив о. Мардарию одному управиться за двоих, сам же отправился к Наталье Васильевне домой – он освящал квартиру Нехорошевых и помнил, где они живут. Монах пробыл в гостях полтора часа – время отметили сестры, которые не могли спать и из своих окон видели, когда о. Мартирий вошел в подъезд и когда вышел. Женский интерес подогревался и тем обстоятельством, что мужа Натальи Васильевны в ту ночь дома не было – он находился в К-ске на двухдневном кустовом совещании оперативных работников ИТУ, ИУ, ИЗ и ИК.
