– Еще страшнее, если зона об этом узнает, – задумчиво глядя на нагло развалившуюся посреди трапезной тушу кота, подытожил Игорёк. Он не любил кошек. И собак тоже не любил. И даже не то чтобы не любил, просто не видел в их существовании смысла. Его интересовало только то, что имело отношение к власти, именно о ней шла сейчас речь, но никто, кроме него, об этом не знал.
– Коту нужна кошурка! – вдруг вступился за Котана Дурак.
– Коту – кошурка, а Дураку – дурка? – лихо срифмовал Игорёк.
Староста шутит – надо смеяться, но смеялись невесело – всех страшила мысль о том, что зона может узнать, что вытворяет с ними здесь этот котяра. Выход нашли: на время общей молитвы животное запирали в монашеских покоях, ставя перед ним миску со сгущенным молоком – сладкое этот гад менял только на сладкое. Вылакав сгущенку, Котан довольствовался суррогатом живой плоти – пуховой подушкой о. Мардария, – мял ее до тех пор, пока та не начинала походить на расплющенную на шоссе кошку. На подушку о. Мартирия кот почему-то не посягал.
И все бы хорошо, но третьего дня Котан пропал. Хранители тела кота были немедленно отлучены от Подсобки, но ситуацию это не спасало. В ту же ночь полчища оголодавших серых тварей ворвались в храм и стали в нем бесчинствовать, как крестоносцы в поверженном Константинополе. Уже в день пропажи кота кто-то стукнул на волю, и без промедления от бандитов прилетела малява, в которой братва выражала свою глубокую обеспокоенность пропажей эксклюзивного домашнего животного, и в случае безвозвратной потери их кормильца требовала громадную денежную компенсацию.
Котана искали в двадцати отрядах и нигде не находили. Оставался последний – 21-й, за редким исключением (Дурак) община сходилась во мнении, что именно опущенные закрысили кота, а найти у них что-либо практически невозможно – чушки знали канализацию «Ветерка», как свои пять пальцев, и могли спрятать там не кота – чёрта.
В отношении дальнейшей судьбы хвостатого спасителя община разделилась пополам. Одни – их можно было назвать оптимистами – верили, что Милостивый Котан жив и скоро через третьих лиц петухи потребуют за него выкуп чаем и сигаретами. Пессимисты же считали, что пидарасы украли кота из мести за якобы убитого якобы Игорьком якобы Степана – убили и съели, разумеется, предварительно изнасиловав.
Допытываться у опущенных правды было делом пустым, их можно только бить и бить, до тех пор пока Котан не будет возвращен – живой или тушкой. Но карательную операцию пришлось отложить из-за планового приезда монахов.
Во время последней бурной дискуссии о том, как следует покарать котокрадов, а, скорее всего, и котоедов, Игорёк молчал, но, когда община обратила на него свой внимающий взор, произнес загадочную, озадачившую всех фразу:
– Карать будем не мы, а нас…
Глава третья
Хозяин
Просто случайно совпало: Хозяин, он же начальник ИТУ 4/12-38 Марат Марксэнович Челубеев, находясь в своем служебном кабинете, направлялся от стола к окну, чтобы открыть форточку, так как после затянувшейся на два часа пятиминутки воздух в помещении сгустился и протух, и, глядя в окно, увидел, что мотоцикл с монахами, которые должны были сегодня приехать в возглавляемое им исправительно-трудовое учреждение, движется не к церкви, как обычно, а – сюда, к административному зданию. (Челубеев никогда не называл место своего служебного пребывания Белым домом и запрещал так называть его подчиненным, усматривая в этом распространившееся в последнее время низкопоклонство перед Америкой.) Чуть погодя, мотоцикл скрылся из вида, но звук заезженного двигателя был хорошо слышен, он делался громче, еще громче и, чихнув вдруг где-то совсем рядом, замолк.
Челубеев остановился у окна, заглянул вниз и увидел, что у скрытых бетонным козырьком ступеней крыльца стоит «Урал», а на нем восседают монахи. Удивляясь и недоумевая, Марат Марксэнович наблюдал за происходящим: вот бородатый крестится, встает, расправляя широченные плечи, топочет сапожищами по земле, словно проверяя ее надежность, соединяет на груди две своих бороды в одну, снова крестится и спрашивает что-то у сидящего в коляске толстяка, который не может сам оттуда вылезти, так как на коленях его лежит туго набитый мешок. Толстяк не отвечает, растирая рукавичкой замерзшее лицо так, что щеки трясутся, тогда бородатый одной рукой хватает мешок за горловину, без видимых усилий поднимает его и ставит на землю, после чего снова что-то спрашивает, но толстяк снова не отвечает – сняв рукавицу, он щупает пальцами побелевший кончик своего носа и спешно его разминает, как разминают застывший комок пластилина. На коленях толстяка, закрывая живот и грудь, стоит предмет, внешне щит напоминающий, – большой обернутый мешковиной и перевязанный крест-накрест бельевой веревкой прямоугольник. Бородатый берет его за край, пытаясь поднять, но неожиданно это не удается.
– Да пусти же, отец! – укоризненно восклицает он, да так громко, что и Челубеев за закрытыми окнами слышит. Видимо, толстяк все же отпускает с внутренней стороны веревку, за которую так крепко держался, щит взлетает над его головой, и бородатый бережно кладет его сверху на мешок.
А через мгновение из-под козырька крыльца, как две курицы, раскрылетясь, Людмила Васильевна с Натальей Васильевной вылетают и кидаются к бородатому руку его целовать. Со стороны это выглядело так комично, что Челубеев прыснул смехом, – в последнее время он воспринимал жизнь трагически, но в мелочах оставался смешлив. Неважное настроение, связанное с приездом в руководимое им учреждение ненавистных священнослужителей, мгновенно улучшилось. Марат Марксэнович распахнул наконец форточку и с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. А внизу разворачивалась бесплатная комедия: чмок-чмок, чмок-чмок-чмок! – чмокают женщины бородатому дядьке его здоровенную обваренную клешню. Как сидели в бухгалтерии в кофточках-туфельках – так и выскочили на мороз. Придатки простудите, дуры! Или они вам уже не нужны, жены-миноносицы? Это еще летом Светка домой прибежала, сияет вся и прямо с порога:
– Нас сегодня о. Мартирий с женами-мироносицами сравнил.
А Челубеев, хотя прекрасно все слышал, сделал вид, что туг на ухо:
– С миноносицами?
А она в ответ:
– Свинья!
Так и сказала: «Свинья». Челубеев растерялся даже – за неполные четверть века супружеской жизни жена ни разу не называла его этим словом. Разными называла – хлеще, язык у Светки острый, как этот тещин язык, – жало, а не язык, иной раз кажется – раздваивается на конце, но Челубеев никогда не обижался, потому что говорила жена всегда по делу, да так озорно, что сам иной раз про себя восхищался: «Ай да Светка! Ай да жена моя!» А со «свиньей» тогда озадачился, потому что никогда раньше этим словом его не называла. Сравнивала – да, бывало: «Напился, как свинья», но опять же – ласково почти. А здесь безо всякого «как» и без капли юмора: «Свинья!» Марат Марксэнович не понял, но спрашивать не стал – сделал вид, что не заметил, и в бурном течении семейной жизни та «свинья» больше не всплывала.
А «миноносицы» остались! Компотом, что ли, напоили они их тогда, вишневым, что ли… Летом дело было – жарища, пылища, монахи приехали грязные как черти, а навстречу все три – с холодненьким в хрустальном графинчике, вишневый, Светка варила. Компот ее коронка. Мясо жареное и компот. Бородатый выпил и выдал: «Вы как жены-мироносицы». А Челубеев переделал в миноносиц и не раз их потом так называл, даже на общих собраниях коллектива, с удовольствием наблюдая, как у Светки гневно ломаются брови, Людка вертеться начинает, как будто под ее мясистую задницу конторскую кнопку подложили, а Наташка идет красными пятнами.
