Всегда и везде о. Мардарий был рядом с о. Мартирием, словно его обязательный довесок, по весу, впрочем, больший, чем основной продукт. Отдельной смерти ему не желали, хотя тоже скотина был приличная. Взять тот же лук: сектантам своим по три луковицы, кто понравится, тому по одной, а обиженные даже не подходи. Так что есть, есть за что, но настолько о. Мардарий представлялся несамостоятельным, что глупо было на него отдельное смертельное пожелание тратить. Оно и так ясно: перевернется мотоцикл – погибнут оба.
Не в Мардарии дело, а в Мартирии, не с Мардария, а с Мартирия началась у обиженных веселая жизнь, не Мардарий, а Мартирий объявил им войну на истребление, сказав однажды при всех: «А содомитов этих больше чем на сорок шагов к храму не подпускать».
На сорок? Хорошо! А если за сорок шагов от него – бетонная стена, на которой огромными буквами написано: «Ближе чем на пять метров не подходить!» Так что ж теперь, летать обиженным?! Оно, конечно, жить захочешь – полетишь, а если, как Степан, забудешься?
– Попы хуже спецназа, – выразился однажды Витька Жилбылсдох, и все с ним охотно согласились. Не потому, что Витька староста и от него очень многое в отряде зависит, не потому, что он раньше на зоне авторитетом был, а потому, что так оно и есть: тюремный спецназ бьет, куда попадет, а эти по самым чувствительным местам.
Никто не знал, что значит «содомиты», но все сразу почувствовали – хуже этого быть ничего уже не может. Хотя к прозвищам обиженным не привыкать: и петухи, и чушки, и испорченные они, а также говночисты, вонючки, чумазые, пердуны, козоеды – которые не тех коз едят, что на травке пасутся, а тех, что в носу заводятся, а еще неугодники: Хозяин так их зовет – неугодники, но на то он и Хозяин, а тут какой-то поп, и даже не поп, а монах, а это еще хуже, чем поп.
– Значит, сегодня суббота, – такой сделал вывод из приезда монахов в зону Стылов по прозвищу Стулов.
– Фашисты приехали, значит, суббота, – согласился родной брат Стулова по прозвищу Сутулов.
Общая беда – приезд в зону монахов – примиряла даже таких непримиримых врагов, как братья Стыловы. В любой другой день они бы уже дрались, потому что если первый говорил: «Сегодня суббота», второй тут же утверждал: «Воскресенье». Одна плоть, одна кровь, одна яйцеклетка, только Сутулов был сутуловат из-за перенесенной в детстве травмы позвоночника, последовавшей за ударом стулом родным братцем – на протяжении всей своей жизни они убивали друг дружку едва ли не ежедневно.
– Первый раз я его в матке почти уже задушил, – живо вспоминал Стулов давнее событие совместной братской жизни.
– Чего ж помешало? – лениво интересовались немногочисленные слушатели.
– Плацента! – выпаливал вдруг Стулов, тараща глаза, словно видя сейчас, как тогда, неведомую всем плаценту.
Стулов знал слова. За это к нему относились не то чтобы с уважением – данное чувство обиженным мало знакомо, здесь каждый уважал только себя да еще, пожалуй, Хозяина, но с удивлением – надо же, такой же, как я, обиженный, а какие слова знает! И в тот же день, когда о. Мартирий при всех назвал их содомитами, Стулов сказал:
– Содом…
Все разом на него посмотрели, надеясь на расшифровку, но Стулов замолчал. Он никогда не объяснял смысл известных ему слов, об этом его уже не просили, но сейчас был особый случай.
– Ну! – подхлестнул брата Сутулов.
– …и Гоморра! – выкрикнул тот второе, еще более неведомое слово.
У всех появилась надежда, что последует и третье, объясняющее, но Стулов важно нахмурился и гордо отвернулся, всем своим видом показывая, что слов сегодня больше не будет. Брат его, не раздумывая, вынес из-за спины кулак, целя молчащему Стулову в темя, но, промахнувшись, крутнулся на стесанной пятке старого кирзача и повалился плашмя в поганую лужу. Без малейшего промедления Стулов навалился сверху, пытаясь утопить Сутулова в нечистотах.
Пока братья буздались в вонючей жиже, актив 21-го отряда пытался ответить на вопрос: «Что значит “Содом”»? (А заодно и «Гоморра».)
В прениях приняли участие: Гитлер, Шиш, Слепой, Клешнятый, но особую активность, как всегда, проявил Немой. Второе неведомое слово оказалось обиженным фонетически ближе, с него и начали. Но все крутилось вокруг созвучной таинственной Гоморре не понаслышке известной гонореи. Но если это она, то тогда не страшно! Разве можно обиженного испугать гонореей, если только в прошлом году три веселых человечка из их отряда, Лук, Перец и Чеснок, были торжественно отправлены в СПИД-зону подыхать? Коснулись и геморроя, этой первой болезни всех сидельцев, но тут же данную версию отвергли, потому что если с ним, родным, это связано, то тогда вообще не на что обижаться, и снова вернулись к милой сердцу гонорее, вспоминая, кто, сколько раз и при каких обстоятельствах пересекался в своей жизни с этим забавным недугом. Но тут Стыловы разом чихнули и перестали драться – вспомнили ревматизм суставов, от которого страдали невыразимо.
«Когда у человека болит одно, это одно, а когда всё болит – совсем другое. Всё болит, когда болят суставы, потому что весь человек на них держится», – так устало и замысловато братья описывали свою болезнь. Боль примиряла – в сырую погоду Стыловы уже не дрались, а, глядя брат на брата, лишь злобно скрипели зубами. Пробовали лечиться, ходили к Пилюлькину, просили мазь, но у того из наружного имелись одни прижигания. Знали братья – от ревматизма помогает барсучий жир, но знали также, что барсуки в «Ветерке» пока не водятся. Можно было жир барсучий заменить на сучий – согласно штатному расписанию, нерезаных собак в зоне числилось аж сорок штук, и все в теле, с жирком, потому как на довольствие охранной псине наше горячо любимое отечество выделяет денег в два раза больше, чем на зэковскую пайку, – можно, если бы к каждой овчарке не был приставлен солдатик с автоматиком.
Братски мучаясь и страдая, Стыловы любили вслух помечтать о хозяйской собачке – беленькой, чистенькой, кругленькой от жира, но такой маленькой, что, как мысленно ее ни расчленяли, на двоих не хватало, а лечиться поодиночке не позволяла братская зависть. В качестве эксперимента одноотрядники предлагали попробовать жир кошачий, и Стыловы были не против, но, несмотря на обилие мышей, кошки в «Ветерке» почему-то не водились, а сектантский котяра в качестве лекарственного средства даже не рассматривался: лучше уж от охранника пулю в лоб получить за его барбоса, чем от сектантов за их кошака принимать пытки и мучения.
Бесплодные прения сами по себе сошли на нет, но чтобы это дело так не оставлять, было решено в кратчайшие сроки узнать, что такое Содом, а заодно и Гоморра. Но вот уже два года прошло, а смысла таинственных слов обиженные исправительно-трудового учреждения № 4/12-38 так и не узнали. Да и как узнаешь: начальство не спросишь, а если спросишь, такое в ответ услышишь, да только не про Гоморру, а про себя, и всё обидное, у сектантов один ответ – тык и брык, а на фашистов и смотреть страшно, не то что вопросы им задавать.
Это Шиш первым назвал монахов фашистами, и сразу всё на свои места встало, вся пирамида ветерковского мирозданья выстроилась: наверху фашисты, под ними сектанты, сбоку оглашенные и в самом низу все остальные. Хозяин в данной системе координат отсутствовал, он был выше, как, примерно, солнце, которое даже в долгую зимнюю ночь на небе незримо присутствует, небесным парадом правя. И для себя обиженные места в той системе не искали, потому что если Хозяин – солнце, то они вроде как луна со звездами, их ведь тоже днем как будто нет, а на самом деле есть, и еще как есть, это им воочию известно – со звездами у обиженных свои особые отношения однажды сложились.
