№ 124
Из записок русского националиста-одиночки
Вчера Космачев отправился на другой конец города, подошел к школе и, высмотрев там школьницу лет тринадцати-четырнадцати, пошел за ней. Я держал их в поле зрения и был готов вмешаться. К счастью, этого не потребовалось, так как девочка села в остановившуюся машину и уехала. На лице Космачева в тот момент были досада и злость. Очень хотелось подойти к нему и… Но, подумав, что будет дальше, не стал… Ведь дальше – отделение милиции, а там его снова отпустят…
№ 125
Гуляева Кристина – Евгению Золоторотову (глядя в окно)
Здравствуйте, товарищ Золоторотов!
Это я, Кристина, та самая… Не знаю, зачем я это делаю, зачем с вами разговариваю, ведь вы все равно меня не слышите и никогда не услышите и не увидите, теперь уже никогда, но я никогда не знаю, зачем все в жизни делаю. Делаю – и не знаю, что делаю, а потом, когда сделаю – знаю, но уже поздно. Также и с вами случилось, когда вы в церковь зашли, и я сразу вас возненавидела, хотя видела первый раз в жизни. Просто за то, что вы мужчина, я тогда всех мужчин ненавидела, да и сейчас тоже ненавижу, если не считать вас. А что попик там был толстенький такой, так я его за мужчину не считаю, это же просто смех, мне всегда смешно становится, когда я на этих бородатиков смотрю. У меня тогда была такая игра – тот человек, на которого посмотрю, должен тоже на меня посмотреть, и чем скорей, тем лучше. Только мужчины, конечно, а не женщины, потому что женщины меня совершенно не интересуют. Я недавно читала свой сексуальный гороскоп, и оказалось, что у меня нет никаких лесбийских наклонностей. Это меня ужасно обрадовало, потому что эти лесбиянки уже задолбали. Но это было еще до гороскопа, хотя гороскоп тут ни при чем. Просто день был такой, что я всех мужиков на свете ненавидела и готова была убить, а тут вы заходите и топчетесь со своей свечкой. И я решила – он сейчас на меня посмотрит. То есть вы. И стала считать. Раньше, когда я так решала и начинала считать, – редко, когда до ста досчитывала, а тут считаю, считаю – и ни фига. А вы все топчетесь со свечкой, как дурак. Извините, товарищ Золоторотов, но у меня что на уме, то и на языке, в этом я вся в мамашу. А вы топчетесь, как медведь в цирке, и на меня ноль внимания. Я уже передок стала раскачивать, Вы извините, конечно, это я у проституток подглядела, они все так делают, когда клиентов к себе подманивают. Раскачиваю, раскачиваю, вы все равно не смотрите. Хотя мне икона мешала, тяжелая она. Простите меня, товарищ Золоторотов! Но вы сильно меня разозлили. Я уже до четырехсот досчитала, а вы все куда-то смотрите, только не на меня. А на опознании опять меня разозлили, потому что вели себя не как все. Я же до вас тысячу мужиков пересмотрела на опознании. Или не тысячу, но сто точно. Или десять, но тоже много. И все смотрят как кролик на удава: «Это не я, это не я!» А вы наоборот: «Я!» А еще меня разозлило, что вы меня не узнали. Хотя мамаша меня так нарядила на это опознание, что я сама себя не узнавала, но все равно неприятно. Мне, конечно, хотелось на опознании того встретить, кто действительно со мной в лифте был, вот бы я тогда оттянулась! А мне надоело уже на опознания эти таскаться и анализы сдавать… И все удивляются, что я девочка. А я лучше девочкой помру, чем с такими сволочами в койку ляжу. А тут вы поднимаетесь, глазки свои голубенькие таращите: «Я!» Вот я на вас и указала… Но я же не знала, что всё так сильно закрутится. Не знала, что делала. А сейчас, думаете, знаю? Но всё уже насчет вас решено. Так мне Валентина Ивановна сказала, когда я ей все рассказала, как вам сейчас рассказываю. Она сначала побелела, что я даже испугалась – или помрет, или на меня бросится. А она вдруг улыбнулась и говорит: «Девочка, уже все решено. И ты в этом деле не одна такая. Есть еще тридцать семь девочек». Я говорю: «Вот пусть они и дают показания, а я не буду». А она говорит: «Будешь, сучка молодая, еще как будешь». Вот тут я испугалась, даже подумала, что она лесбиянка – за колено схватила и жмет. А сама вливает: «Это не тебе нужно, а всем. Всей Москве, всей стране. Чтобы матери спокойно спали, а дети не боялись ходить в школу. Даже если он не виноват, он – один, а мы – все. Что больше – один или все?» Арифметика, блин! Я сказала: один. Тут она засмеялась, поднялась и говорит: «Смотри, как бы тебе самой в колонию для малолетних преступниц не загреметь. Они тебя там быстро в лесбиянки определят». Тут я, правда, испугалась, хотя вида не подала, подпишите, говорю, пропуск. Она подписала. Я ей сказала только, что если я сучка молодая, то она сука старая, и ушла. За дверью стоял урод на протезе – подслушивал. Я ему сказала, что он урод на протезе, и дальше пошла. Но потом, правда, снова стала давать показания и ножик с крестиком, как она хотела, нарисовала. Потому что я не хочу в колонию и лесбиянкой быть не хочу. А даже если я от своих показаний откажусь, это ничего не изменит, я откажусь, а тридцать семь не откажутся. Товарищ Золоторотов, у вас нет шансов! Вы – хороший, вы – правильный, вы – настоящий, вы один такой на свете остались! Я понимаю, что вам от этого легче не станет, но на вашем месте мог оказаться кто-нибудь другой, ненастоящий, и если вам, настоящему, там так плохо, каково бы было ненастоящему? А если бы сам этот попался, который со мной в лифте ехал? Я вам еще не рассказывала, как все на самом деле было, сейчас расскажу, слушайте. Пятого апреля 1997 года, я на всю жизнь тот день запомнила, утром мать приползла с работы пьяная в лоскуты. То есть она не на работе пьет, где в метро грязь по полу размазывает, а после работы, в пункте приема стеклотары, там у нее хахаль, они вместе пьют, а потом дерутся, то она ему фингал подвесит, то он ей. Упала в прихожей, обоссалась, так противно было дома оставаться, что я в школу пошла. Но там тоже противно. Хотела уйти, а что потом одной делать? Решила своего соседа по парте Валерика с собой утянуть, а как – не знаю. Повод же должен быть, правильно? Говорю: «Какой сегодня день?» Он говорит: «Пятое апреля 1997 года». Я говорю: «Сегодня какой-нибудь праздник есть?» Он говорит: «Ага, сегодня тысяча дней до двухтысячного года остается». Валерик у нас под крутого косит, прикид и все такое, но это он от страха, чтобы не разглядели, что он на самом деле ботаник. Он даже газеты читает, представляете? Вот и вычитал где-то про тысячу дней. Но мне понравилось. А про то, что он ботаник, я еще в шестом классе поняла, когда он на улице ко мне подбежал, за грудь цапнул и убежал, но я успела бейсболку с него сорвать, красивая, дорогая, наверно, американская, но я не из-за бейсболки, просто он мне тогда нравился, хотелось отношения продолжить, я думала, он сам ко мне придет, а он свою мамашу прислал, мымру. А та сразу: «Отдай бейсболку, хулиганка». А я орать не стала, протягиваю вежливо и говорю: «Возьмите, пожалуйста, и засуньте Валерику своему в задницу». Она за сердце – нежная, а тут мамаша моя проснулась, с бодуна, сперва не разобралась и на меня, а потом разобралась – и как на Валерикову мамашу пасть откроет! Та быстрей лани бежала со своей бейсболкой обкаканной. Короче, я этому Валерику цену знаю, но остальные-то еще хуже. Короче, сказали мы учительнице «чао, бамбино» и пошли гулять. И тут он мне еще одну фишку рассказал, которая мне понравилась, – что в Москве маньяк появился, который девчонок, таких как я, трахает, орально, анально, а потом вагинально, а потом одно ухо отрезает себе на память, он это тоже в газете прочитал. И ножичек достает кнопочный, типа «давай ухо отрежу». Он мне сперва понравился, немного похож на пиратский, а потом смотрю – дерьмо китайское. Но я все равно его себе забрала. Просто так – делать нечего было. Валерик чуть не плачет: «Криста, отдай». Я говорю: «Ты мамочку свою пришли, обычно я ей твои вещи отдаю». И пошла домой, настроение совсем поганое. А в лифте мужик. Брюнет, одет во все черное, на руках перчатки. Короче, сразу мне не понравился. То есть понравился. Короче, решила я его завести. Начинаю считать, а он уже смотрит, и не просто смотрит, а прямо трахает глазами. А тут еще лифт этот гребаный, как мамаша говорит, встал. А он даже слова не сказал. Ну типа «надо диспетчера вызвать». Стоит и смотрит, как кролик на удава. Меня зло взяло! Ну, думаю, ты сейчас у меня здесь кончишь! Я стриптиз дома изображала уже, как в фильме «Стриптизерша», но одна перед зеркалом дома и в раздевалке перед девчонками, а перед мужиками никогда… Решила топлес. А он смотрит и ногами сучит. А внизу народ орет, – стриптиз по-русски, меня смех разбирает, а этот сейчас майонезик свой выплюнет, ну, я уже топлес стою, а он не выдержал, руки развел и ко мне. Тут я, правда, испугалась, думаю, а то правда сейчас изнасилует, даже не помню, как ножичек Валериков в руке оказался, щелкнула… А он от страха как ломанулся назад, лифт тряхнуло, и он наверх поехал. А тот к двери прижался, на нож все смотрит. На нашем этаже дверь открывается, он на лестницу и вниз кинулся, вонючка. Там еще наша соседка, бабка столетняя, встретилась, и он зачем-то бусы с нее сорвал. А я стою, и так мне противно, что жить не хочется. Тыкнула я себя два раза в живот Валериковым ножом, а только холодно и щекотно. И тогда я решила ухо себе отрезать, чтобы на меня больше никто никогда не смотрел. Как вы думаете, если бы я его все-таки отрезала, его потом смогли бы пришить? А оно бы приросло? Говорят, если сразу пришить, то прирастает. Но когда кровь пошла, я очень испугалась, бросила нож в шахту, подхожу к своей двери, а там мать стоит. «Изнасиловали?» – спрашивает. Она, оказывается, тоже эту заметку читала. А дальше вся эта комедия началась. Мамаша икону достает: «Целуй, она чудотворная». Она эту икону сто раз хотела продать, но ее и за бутылку никто не брал, а тут сразу – чудотворная. Но даже интересно сперва было – идем с этой иконой по улице, а на нас все пялятся. Если б мы голые шли, так бы небось не смотрели. Мать говорит: «Давай я понесу», а мне отдавать неохота. А в церкви вы со своей свечкой. А вы знаете, что в той церкви Пушкин венчался? Круто, правда? А у мамаши с того дня крыша совсем поехала. Пить бросила, курить бросила, мясо не ест. Всё грех, всё нельзя, даже слово «хрен» сказать нельзя. Все мои постеры со стен сорвала, иконки бумажные развесила, а по центру – ту самую. Долбанутая совсем стала, но одну ее я б еще вытерпела, а то каждый день табунами стали ходить такие же долбанутые. И на меня смотрят, как на святую какую-нибудь, – дома невозможно стало находиться. В школе еще хуже – учителя все улыбаются, как будто мармелад во рту, а глазами ненавидят. Когда в церковном журнале напечатали про чудо, я чуть со смеху не описалась и матери рассказала, как все было на самом деле, но она как будто не слышала – рукой махнула и перекрестилась. Я ей потом еще раз рассказала, а она снова, как в первый раз, опять рукой махнула и опять перекрестилась. Не держит в голове и не будет держать, забывает сразу. «Богородица запечатала», и всё. А когда узнала, что я девственница, чуть с ума от гордости не сошла. Она ведь думала, что я трахаюсь вовсю на ее кровати, пока она по ночам моечную машину в метро возюкает, я сама ей это говорила, а она верила. Тогда верила, что я трахаюсь на ее кровати, а теперь верит, что бог есть, и меня им пугает. Только мне не страшно, потому что нечего бояться того, кого нет. Говорят, бог делает для людей только хорошее, а вы покажите мне хорошее! Нету! А плохого я вам сама сколько угодно покажу. Да вы и сами всё видите…
