Она понимала, что нужно терпеть и ни в коем случае не поддаваться, но если сознание было согласно выдержать столько, сколько потребуется, то подсознание уже начало потихоньку бунтовать. По ночам Берте стали сниться кошмары – то она взбиралась на какую-то гору по ледяному крутому склону, то плыла на крошечной лодке по бушующему темному морю, то поднималась по бесконечным лестницам огромного пустующего дома, пугаясь эха собственных шагов… Сны были разными, общим элементом в них была лишь незавершенность, неоконченность действий.
Лишь изредка она видела что-то иное – бесконечно доброе и теплое. Один раз почему-то приснился крошечный, как варежка, черный щенок, которого она держала в ладонях, а он тыкался мокрым носом ей в пальцы. Потом она поняла, что щенков два, второй был не черный, а какого-то шоколадного оттенка, и Берта проснулась со странным, незнакомым чувством – восторг и страх одновременно. Восторг был от того, что они были очень милые, а страх – потому что она ужасно боялась им чем-то навредить сама, и еще больше боялась, что навредит кто-то другой.
Второй сон бы тоже добрым. Она видела себя в большом южном городе, на широкой улице, ведущей к рынку. Шум рынка был уже слышен, и запахи тоже доносились до неё; будоражащие, яркие южные запахи. Себя Берта видела словно бы немного со стороны и удивилась – ну надо же, никогда не носила такую одежду, а ведь мне идет. Широкая легкая юбка, разноцветная и радостная, как само лето, маечка на бретельках, соломенная шляпа с широченными полями и сумка-мешок, тоже разноцветная, с длинными лямками, такую удобно носить на плече. Та Берта, во сне, шла явно на рынок – видимо, собиралась наполнить свою огромную сумку какими-то южными вкусностями…
Берта проснулась и долго лежала, стремясь уловить в затхлом воздухе камеры тень тех дивных ароматов, из сна. Персики, свежие арбузы, дыни, виноград; теплые запахи муската и кориандра, сладкий запах корицы, а дальше – какая-то неразличимая смесь, которая присуща только таким вот местам и нигде больше не бывает. Когда запахи из сна ушли окончательно, она впервые за все месяцы горько заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
…На следующий день её повели на допрос. Допрашивал вернувший Огден, и – тоже впервые – Берта почувствовала, что игры и любезности действительно кончились. Огден уже ждал её в кабинете, нетерпеливо постукивая по столу пальцами, и как только прикованная Берта оказалась на своем месте, а за конвоиром закрылась дверь, спросил:
– Ольшанская, что вам известно о проекте «Стрела» и о подразделе этого проекта «Мишень» в частности?
– Ничего, – с недоумением ответила Берта.
– Не врать мне, сучка!
– Но я действительно первый раз в жизни слышу эти названия, – Берте стало не по себе. – Я никогда не…
– Не врать, сказал! Сопротивление уже три года разрабатывает «Стрелу», а вы делаете вид, что ни при чем?
– Три года назад, смею вам заметить, мы находились на Земле-n, уже попавшей под ваш контроль, без возможности связи и, тем более, выхода, – жестко ответила Берта. – Или вы подозреваете меня в супер-способностях типа тех, что есть у Контролирующих? – она попробовала усмехнуться. – Как бы я могла принять в чем-то участие, сидя на приколе в Питере, позвольте узнать?
– Это я у вас хотел спросить – как? – зло ответил ей Огден. – Действительно, как можно было исхитриться и передать Сопротивлению практически полный свод своих работ. А, Ольшанская?
– Вы совсем того? – у Берты глаза полезли на лоб. – Какой свод работ, вы что?! У меня его не было четверть века, он остался тут, на Терре-ноль!!! Насколько мне известно, ваша братия не вывозила его даже на Орин!
– И тем не менее он сейчас в руках Сопротивления. – Огден отвернулся. – Я вам не верю. У меня нет для этого оснований. Возможно, вы сумели передать им эту информацию раньше.
– Во-первых, когда? Во-вторых, как можно передать то, чего у тебя нет? Я действительно отдавала свои выкладки, но далеко не все, а лишь те, которые помнила. Это где-то сотая часть, но отнюдь не вся работа. Потому что невозможно без специальных приспособлений и средств утащить в голове объем работы пяти групп за срок больше сотни лет.
– Проверим, – пообещал Огден. – С завтрашнего дня и займемся.
– Чем? – у Берты внутри похолодело.
– Проверкой, деточка, – Огден ухмыльнулся. – Уж поверьте, у нас есть способы покопаться в вашей памяти.
– Но я добровольно сознаюсь в том, что не делала этого! – Берта говорила сейчас святую правду, но видела, что правда эта ничего не значит, потому что Огден сам всё решил. Её охватил ужас.
– Вашим словам грош цена, – презрительно выплюнул Огден. – Равно как и словам всего вашего семейства в общем и целом. Твари вы. Лживые. Увести! – крикнул он. – Завтра продолжим.
Когда её вели по коридору, она услышала – там, в отдалении, снова пела Пиаф. В этот раз – «Non, je ne regrette rien», «Я ни о чем не жалею».
Non! Rien de rien…
Non! Je ne regrette rien
Ni le bien qu’on m’a fait
Ni le mal tout да m’est bien égal!
«Я тоже, – думала Берта, стоя у стены и слушая далекий летящий голос. – Я тоже ни о чем не жалею. И что бы они ни сделали со мной, я не сдамся. Пока я дышу – я не сдамся».
* * *
Джессика сидела в своей камере и ждала, когда выключат свет – ужин уже был, посуду уже унесли; два куска хлеба привычно припрятаны под матрас (запас сухарей под матрасом скопился изрядный), и наступает время её практически ежедневных экспериментов – она с маниакальным упорством всё продолжала и продолжала искать детей. Несмотря на то что попытки эти явно были провальными. Несмотря на неудачи. Несмотря ни на что. Как-то раз Джессика подумала, что, наверное, она готова год за годом бросать свой камень в эту вечную воду и ждать ответ. Столько, сколько понадобится.
Дети… Мало же она понимала, как это – до появления Ромки. Когда-то, на Окисте, она впервые узнала, как ребята, Ит со Скрипачом, не уходили с планеты, потому что их шантажировали жизнью сына. Не уходили, несмотря на смертельный риск. Несмотря на то что, как позже выяснилось, Фэба-младшего уже давно не было в живых. Достаточно было сказать – сделаешь что-то не так, и мы разберемся с твоим ребенком, и… и всё. Ри потихоньку потом признавался ей, что это было просто ужасно: Ит и Скрипач тянули время и искали информацию до последней секунды на планете. Оставаясь там сами и заставляя рисковать его, Ри, – лишь бы узнать хоть что-то про сына, лишь бы с ним всё было хорошо.
Тогда Джессика сочувствовала, но не понимала.
А когда появился Ромка – поняла.
В полной мере.
И поразилась их воле – потому что осознала, какое титаническое усилие нужно сделать, чтобы бросить своего ребенка, пусть и выросшего, даже в гипотетической беде. Ри, кажется, тоже начал понимать – по крайней мере, во время одной из семейных встреч он долго говорил с рыжим и Итом в маленькой спальне, а когда все трое вышли, выяснилось, что глаза и у рыжего, и у Ри на мокром месте, а Ит… Ит тогда, кажется, и вовсе смылся из дома и появился лишь к полуночи. Оправдывался потом перед своими, что пройтись захотелось. Собственно, ни для кого не было секретом, что Ит предпочитает переживать в одиночестве.
