Мэр еще какое-то время то хмурился и надувал щеки, то снисходительно посмеивался – видно, раздумывая: обидеться ли ему на слова собеседника или сделать вид, что все рассуждения Капрала суть теоретические и лично к нему, мэру Баранкину, и к его семье никакого отношения не имеют. Решив, наконец, что ссориться со столь полезным деловым партнером резону никакого нет, Семен Семенович втянул в себя приличный глоток виски и, перегнувшись через стол, примирительно похлопал Ломового по мощному предплечью:
– Властвовать желаешь, надо же! Это дело в молодые годы завлекательное. А в наши-то стариковские – покоя уже больше хочется. Ну, повластвуешь ты один срок, пять лет, а дальше-то что? Что это изменит? Денег у тебя намного больше не станет – на кампанию так потратишься, что этих пяти лет едва хватит, чтобы наверстать… Повластвуешь, говорю, один срок… А потом? – упрямо повторил вопрос мэр, поднося к губам стакан.
– А потом, – ровно и неторопливо ответил Капрал, – и президентские выборы подоспеют.
Мэр Туя Семен Семенович Баранкин подавился виски и долго кашлял, выпучив глаза и тряся туго налившимися кровью щеками.
– Президентские! Х-хо!.. – с хрипотцой выговорил он, откашлявшись. – Ну ты даешь, Иваныч! Сам-то веришь в то, что сказал?..
На этот вопрос Капрал ничего не ответил.
* * *
Олегу снился родной город. Ему снилось, что он идет по своей окраинной улочке, узкой, тихой и прямой, уютно укрытой от всего мира густой листвой тополей и шиповника, и по правую его руку пробивается сквозь древесные кроны, рассыпаясь по асфальту желто-красными лоскутками, предвечерний солнечный свет. Такой яркий свет, что кажется, будто в кроне каждого тополя прячется по солнцу.
Олег что-то ищет, что-то высматривает по пути, немного удивляясь тому, что почему-то никак не может вспомнить – что же именно.
Ага, вот оно!..
Вот, слева – круто убегающие вверх каменные выщербленные ступени, спрятанные кустами шиповника настолько надежно, что их не сразу и разглядишь. И, как всегда, несмотря на то, что, конечно, не одному ему известно это место, щекочущее чувство причастности к чему-то тайному тепло касается Олега.
Он улыбается и, задержав дыхание, словно перед прыжком в воду, бросается в сырую, пахнущую холодной зеленью темноту; пригнувшись, взлетает по ступенькам, раздвигает руками колючие ветки – и оказывается на дубовой аллее, где не ощущается сила солнечного света, где прохладно и полутемно, точно в громадной комнате. Теперь осталось пробежать десяток шагов между мощными морщинистыми стволами по хрустящему ковру из желудей и опавших листьев, перемахнуть чугунную вязь невысокого ограждения – и вот перед ним распахивается простор Императорского проспекта.
Он останавливается на гладких булыжниках древней брусчатки, нагретой за долгий день, щурясь от ударившего в глаза солнца.
Сколько же раз он пользовался этой лазейкой? Ну, само собой, не только он… Пожалуй, ни одному мальчишке с его улицы не пришло бы в голову идти тем путем, каким ходят взрослые, чтобы попасть на Императорский, – сотня саженей до перекрестка, а потом еще столько же вверх по Никодимовскому переулку…
Императорский проспект широк и почему-то непривычно безлюден, отчего кажется еще шире. Олег медленно идет, оглядываясь на витрины многочисленных сувенирных лавок, ресторанчиков, магазинов, – обычно Императорский гудит роем праздных горожан и иностранцев, но сейчас здесь никого нет, и витрины темны, и неестественная тишина царит над проспектом.
Олег снова останавливается. Прикрывая глаза ладонью, смотрит на солнце, но и оно теперь кажется не таким, как всегда, – каким-то неживым, словно застрявшим в голубизне безветренного неба. И голубизна эта – как тут же замечает Олег – тоже не такая. Она свободна от прозрачной паутины пневмотуннелей, она беззвучна и неподвижна. Олег оборачивается туда, где должна возвышаться над окрестными домами гигантская статуя Государя, – и не видит там ничего, кроме навечно отвердевшей небесной голубизны.
Крыло мгновенного страха, как тень от пролетевшей птицы, скользит по лицу Олега.
Он вдруг понимает: этот город – вовсе не тот, в котором он родился. И даже не слепок с памяти детства, того времени, когда еще не была воздвигнута статуя и проект системы пневмотуннелей только-только начал воплощаться в жизнь. Этот город – вообще не город. Больше похоже на декорации, лишенные движения жизни. Но зачем они понадобились, эти декорации?.. Вернее, зачем он, Олег Гай Трегрей, оказался здесь, среди них?
Он движется дальше, единственное живое пятнышко посреди мертвой тишины и оцепенения.
Внезапно еще одна пощечина страха впивается в лицо: если этот город – не город, может быть, и он сам – не он?
Олег подбегает к одной из витрин, еще издалека высматривая там свое отражение.
Витрина не отражает его.
Вместо этого Олег видит в полутьме, там, за стеклом, людей, много-много людей, они стоят неподвижно и тесно, словно манекены, и непонятно даже, одеты они или нет, – так причудливо окутывает их полутьма.
Так вот куда они спрятаны, все люди!
Олег застывает у витрины, прижавшись лбом к стеклу, приложив ладони лодочками к вискам. Остановившееся солнце печет затылок и спину, а лоб и ребра ладоней покалывает холодом, как будто стекло – никакое не стекло, а четырехугольный кусок прозрачного льда.
А люди молча смотрят из полутьмы, не на Олега смотрят, и не прямо перед собой, а на что-то… что могут видеть только они, и никто, кроме них, видеть не может. Это он понимает так отчетливо, что его даже не подмывает обернуться.
Он отступает на шаг и идет дальше – вдоль витрин, этаких мертвецких аквариумов, наполненных притиснутыми друг к другу бледными телами, наполовину утопленными в ледяной темноте. Идет по залитой солнцем брусчатке, то прикрывая глаза от яркого света, то опять ныряя взглядом во мрак застеколья.
И внезапно останавливается – пройдя три или четыре витрины. Лицо одного из тех… за стеклом, кажется ему знакомым.
Никита?..
Да, это Никита Ломов, это он. Только вот выглядит он теперь… словно кто-то долго-долго стирал с его лица, с его тела, из его разума прожитые годы, словно кто-то тщательно вымачивал его в неподвижных водах забвения – вот как выглядит теперь Никита Ломов.
И, увидев и узнав его, Олег понимает, кого еще ему предстоит тут встретить. Он уже готов идти к следующей витрине, но, лишь отведя взгляд от Никиты, осознает, что не надо больше никуда ходить.
Все они здесь. Стоят рядом с Никитой.
И писатель Гога, и старший прапорщик ППС Николай Переверзев, и директор детского дома № 4 Мария Семеновна… И Света Глазова.
А рядом со Светой помещается какой-то малорослый чернявый пацаненок с выпуклыми глазами, похожими на спелую черешню. Пацаненок не знаком Олегу, но Олег по странному наитию не сомневается, что он, чернявый малолетка, вовсе не случайно оказался здесь. Он – с ними, с Никитой, Гогой, Марией Семеновной, Переверзевым и Светой.
