Вообще Волович знал о стиле и методах работы журналистики «прежних времён» больше понаслышке и со студенческих лет привык зло издеваться над «агитпропом»
[140]
. Но за последние несколько дней начал осознавать, что дело это весьма тонкое и интересное. В чём и заключалась основополагающая ошибка его и вообще всех прежних соратников и единомышленников – в отсутствии системности и, так сказать, целеполагания. Что толку писать и печатать крикливые, внешне вроде бы неплохо сделанные статьи, эссе, стихи и прочие «эманации громокипящего разума», бичующие нынешнюю власть, серость и никчёмность бытия, свинцовые мерзости режима, если отсутствует Основная идея, как бы сводящая в единый фокус внешне даже и не связанные материалы?
Каковы уж там были те пропагандисты XIX – начала ХХ века на самом деле – не нам судить, но своё дело они знали. Долбили в одну точку, опираясь на «единственно верное учение», чётко разъясняли, «кто виноват» и «что делать», почему «верхи не могут», а «низы – не хотят», и добились-таки своего. Причём, в отличие от нынешних «борцов», предпочитающих при малейшем намёке на опасность для своей, как американцы выражаются, «задницы», «валить из Рашки», реально рисковали и свободой, и, случалось, жизнью. Всего за двадцать лет, без телевидения, Интернета, скайпа, социальных сетей и прочих чудес науки и техники, только листовками и несколькими нелегальными и полулегальными газетами плюс устной агитацией сумели разрушить великую империю и не менее великую культуру. Построить свой, «новый мир». Пусть всего на семьдесят лет, но важен, как говорится, «креатив и месседж»! А что потом у народонаселения наступит «когнитивный диссонанс» – это уже забота следующих поколений.
Беда Воловича и прочих пахарей на ниве отечественного либерализма в том и заключалась – они не могли (просто не понимали сами) предложить гражданам, населению, электорату, наконец, никакой системно-позитивной программы, да ещё с простой и понятной инструкцией по сборке. Как, с помощью каких инструментов, в какой последовательности и, главное, для чего делать что-то, долженствующее преобразить жизнь прямо завтра. Для всех, даром, и чтобы никто не ушёл обиженным. Кроме тех, разумеется, кто подлежит люстрации
[141]
, а то и физической ликвидации.
Теперь Михаил, вынуждаемый обстоятельствами и умело перевоспитываемый «старшими товарищами», почувствовал вкус именно к системной работе по продвижению в массы идей простых, понятных, а главное – естественных. Конечно, естественных – в рамках предложенной ему только что парадигмы
[142]
. Новая парадигма представлялась простой, логичной и понятной, могла служить руководством к действию не хуже строк «Интернационала», при этом отнюдь не была оторвана «от земли» и на самом деле в перспективе обещала исполнение желаний и чаяний всем, кто готов был приложить к общему делу достаточно воли и сил. А как писал Некрасов, «воля и труд человека дивные дива творят».
В этом примерно направлении, хотя и немного другими словами, он и размышлял сейчас, готовясь к первому после переворота самостоятельному выходу в город. Тот, когда он выскочил в Москву по звонку Вяземской, как бы не считался. Он по приказу прибежал, под неожиданно сильным нажимом Герты разом потерял весь свой кураж и сдал с потрохами советника Лютенса, о связи с которым молчал до последнего. Просто берёг, как ключ от двери запасного выхода.
Ляхов, которому девицы, несомненно, передали всю выкачанную из Воловича информацию, ни словом ни взглядом не намекнул, что сведения об американце как-то повлияли на их нынешние взаимоотношения. Глядя на невозмутимость Вадима Петровича, он даже подумал, что вся сцена была разыграна девицами для собственного развлечения. Сидели, сучки, мороженым с коньяком баловались и решили из себя контрразведчиц изобразить и перед ним, Михаилом, повы…. пендриваться. Эх, его бы воля, он бы с ними, с каждой по отдельности и с обоими сразу тоже… Такими мыслями Волович отгонял воспоминание об унизительном страхе, охватившем его при взгляде в пронзительные глаза Герты.
Ну и хрен с ними! Михаил чуть не обгадил штаны, сдал своего куратора и теперь предпочёл и об этом факте, и о самом человеке забыть. Как там с ним поступит улыбчивый, но беспощадный Фёст, Воловича больше не волновало.
«Переворот» журналист подразумевал не государственный, а свой личный, нравственный. И он требовал полной смены имиджа. Прежний облик и манера одеваться сегодня решительным образом не подходили. Зря, что ли, всякие помощники аптекарей, приказчики галантерейных магазинов и ученики скорняков (дочки царских генералов и губернаторов тоже), «идя в революцию», первым делом меняли партикулярное платье на красные галифе, кавалергардские шевровые сапоги с серебряными шпорами и кожаные куртки самокатчиков
[143]
.
Сейчас преобразиться таким образом не представлялось возможным, если только не попросить зачислить себя по разряду военных журналистов. Волович представил себя, перетянутого ремнями и в скрипящих сапогах, поморщился. Явно отдаёт карикатурностью. Вроде той машинистки у Булгакова, в солдатских кальсонах
[144]
. Времена нынче совсем не те, и столь радикальная трансформация наверняка вызовет как минимум злую иронию. У того же Фёста, человека со сложным, не совпадающим с имевшимся у Михаила чувством юмора.
Значит, нужно нечто среднее. И очень быстро Волович решил, что именно. Хорошо, что он постоянно подслушивал разговоры Людмилы и Герты между собой, сначала случайно, а потом намеренно-систематически. Уж очень много интересного девушки говорили, думая, что поблизости нет никого; в том числе и пикантности всякие, до которых Михаил был большой охотник. Друг с другом женщины часто такие вещи обсуждают, что мужикам и в голову не придёт подобным образом откровенничать. Попутно он узнал, что в этой квартире можно найти всё, что может потребоваться её непростым обитателям для служебных надобностей. Одежда, безусловно, к числу необходимых предметов относилась.
